© S. Vesto. 2009-2024
© S. Vesto. graphics. 2009-2024
О природе хорошего
1
Однажды в далеком-предалеком звездном скоплении жил гарпий. Гарпий был как гарпий, у него имелись острые глаза, и он умел ими видеть, у него случались интересные мысли, и он думал, что в его положении это уже немало и даже почти хорошо. У него был даже большой глубокий колодец, в котором можно было сидеть и смотреть на звезды, как они висят и тоже молча смотрят на тебя, а потом засыпать, зябко кутаясь и ежась под их холодными взглядами. Единственное, чего у него не было, это достаточно отдаленных перспектив, которые позволили ли бы по-новому взглянуть на то, чего у него уже никогда не будет. Ему не доставало совсем немногого, всего лишь только одного-двух, может быть, трех хороших ударов мощным крылом, чтобы все встало на свои места. И тогда бы он поднялся над обстоятельствами. Немножко везения, лишь одна возможность сделать полный, не оставляющий сомнений вдох, до конца, до самой глубины своих легких – и уже ничего нельзя будет вернуть назад. Но такой возможности не было. Она не предвиделась, ни сейчас, ни позднее, и он терпеливо смотрел туда, где совсем черная тяжелая крыша ночи неизменно нарушалась одним и тем же странным изъяном – маленьким, далеким, правильным квадратиком неба. Звезды отсюда снизу смотрелись особенно хорошо. В общем, жить было можно.
До сих пор наиболее неприятным и достаточно серьезным испытанием оставалась вода. Она была холодная. Она всегда была холодная, все время, сезон года ее не касался, она не желала прогреваться, ни днем, ни ночью, эта темная, неподвижная, пахнущая колодцем и погребом субстанция, никогда не видевшая солнца, придавала некоторое подобие жизни каким-то бледным съежившимся грибам по углам и влажному мху на полусгнивших бревнах стен. Вечно замерзающая вода и убитые горем грибы на стенах не позволяли надеяться на слишком многое. Он и не надеялся, здесь уже не оставалось места, на что-то надеяться, и он часто смотрел на скользкую скупо отражающую поверхность, на скользкие бревна с неизменным мхом, пытавшимся по ним куда-то ползти, на маленький невыносимо далекий прямоугольник чужого неба далеко вверху, размышляя, чем все кончится и кончится ли когда-нибудь. В целом намерения мха однажды в конце концов добиться успеха, концепция его общего замысла по своему даже вселяла симпатию: путь предстоял неблизкий. Он смотрел туда, где кончались стены и начинался день, пробуя в мыслях представить, на что вообще похож такой на вид теплый сияющий мир сверху, и предполагая, что реальность на деле может оказаться несколько иной. И он хотел бы это узнать. Он дорого бы дал, чтобы в один прекрасный ясный день проснуться и не увидеть вот этих стен и этой воды. Но его когда-то живое подвижное воображение дальше все тех же нескончаемых скользких черных бревен и мерзлой воды видело снова скользкие бревна и черную от холода воду, и он снова опускал глаза, уговаривая себя, что нужно не страдать, а заняться делом, не давать опостылевшей воде превратиться в лед. А такая опасность висела над его колодцем, как проклятье. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, он отламывал замерзшую кромку и сосал ее, как сосут карамельку; после периода долгих дыхательных упражнений и плесканий в ненавистной воде, наступал период относительного равновесия того, что было, и того, что хотелось бы, чтобы было, но чего никогда не было. Потом вода остывала снова, и он начинал сначала.
Наверное, он и смог вообще выжить тут до сих пор потому, что отсюда он всегда, почти в любое время мог необыкновенно отчетливо и ясно видеть звезды. Тут попросту больше не на что было смотреть. Ясные далекие светлячки туманностей и галактических скоплений висели над колодцем днем и ночью, в силу какого-то загадочного закона природы они медленно и неохотно меняли свое местоположение, всегда в одном направлении, словно колодец кто-то медленно-медленно поворачивал, не то давая возможность насладиться просторами недостижимого, не то предоставляя ему возможность выбора сферы для приложения сил, на чем в конце концов остановить свое внимание. И когда, еще осторожно и с недоверием, подключая свое воображение, он пробовал расширить привычные рамки данных ему представлений за видимые границы колодца, у него получалось столько, что его дыхание невольно приостанавливалось и начинало сильно биться сердце. Он не мог понять, почему.
Этот маленький, недосягаемый, невыносимо аккуратный квадратик синего неба составлял все его богатство. По какой-то причине, то ли из-за чьего-то нехорошего умысла, то ли в силу еще какого-то закона природы, но всякий раз случалось так, что он не мог видеть, как заходит солнце и на что похоже утро: день обходил этот колодец стороной. Он только догадывался, что это должно быть красиво. Больше того, тут было над чем подумать. Он строил предположения, он раз за разом рисовал в уме загадочные рассветы и неестественно далекие горизонты, как до них дойти – он не знал, да и не это в них было главное, лишь бы только они где-то были. Неважно, где, когда и как далеко, но только бы они где-то были. И когда он так думал, ему немножко становилось легче. Он давно уже ни на чем не настаивал.
Когда сверху принимался капать дождь, звезды обычно куда-то исчезали, в том состояла какая-то неявная закономерность, которой еще только предстояло быть раскрытой. И он терпеливо смотрел, как медленно падающие капли опускаются мимо, медленно погружаясь в темную криво отражающую поверхность и лениво поднимая отвесно вверх скучные одинаковые фонтанчики полумертвого покоя, ожидая, когда все это кончится и снова станет тихо. Потом над колодцем снова повисали звезды, и на них снова можно было смотреть часами. Они чем-то притягивали, было в них что-то такое, чего не было в этой мерзлой воде и полусгнивших стенах. Он не мог бы объяснить, почему так. Будто они горели для каких-то совсем других звездных миров, где не было колодцев, полумертвой плесени и скользких стен. Колодец, стены и эта вечно холодная темная вода не имели к тем звездным скоплениям отношения. Он не мог этого понять. Иногда он думал, что в другое время, при других обстоятельствах, сложись все иначе, вот эти медленно подающие откуда-то сверху гулкие капли прозрачной воды могли бы быть даже красивыми, составляя часть особого тихого антуража. И он пробовал представить себе горизонт таких условий, где бы это было красиво. У него получалось так хорошо, что он невольно улыбался и смотрел наверх немножко другими глазами. Погода там менялась, временами ночь наступала прямо посреди дня, без предупреждения, там что-то с грохотом падало, да с такими последствиями для окружающей среды, что они отдавались прямо здесь на поверхности воды. Он от удовольствия даже качал подбородком. Кому-то там приходилось не сладко. Тут не менялось ничего. Там со звоном и лязгом что-то куда-то врезалось, что-то, слепя, сверкало, с парализующей воображение скоростью раскалывая мрачные низкие небеса надвое и расставляя всем последние точки, – он только смотрел снизу вверх с блестящими глазами и тихим сладким стоном. Ему зачем-то тоже нужно было туда. Будто там был его дом и дом его походил на него. В такие минуты падавшая оттуда вода оставляла у него на глазах след чуть дольше обычного. Он тоже не знал, почему. Вокруг становилось совсем тихо, но он не видел уже этих стен и стылой черной от ужаса воды, их не было. Он закрывал глаза, стараясь не дышать и хотя бы ненадолго, хотя бы на расстоянии одного электрического разряда сохранить в себе и своей неподвижной памяти то, что у него стояло сейчас перед глазами, – слепящие, торжественные нити смерти, без всяких вступлений аккуратными порциями, исполинским пауком встающие над миром, и их завершение, сопровождающееся поминутным грохотом падающих небес и неторопливым шуршанием дождя. Ему было в такие минуты почти хорошо. Будто кто-то говорил с ним, рассказывал ему о его доме и как он там нужен, уговаривал его и сердился, что он не отвечает ему. Он вытирал глаза и закрывал их руками. «Возвращение». Он не знал, что это значит.
