КОЛОКОЛ
Ещё с ночи моросил мелкий холодный дождь. В содружестве с порывистым ветром он был неприятен.
Пожухлая трава, вперемешку с грязью, налипала на сапоги, и они становились тяжёлыми гирями, то и дело норовившими свалиться с ног.
Груженый КамАЗ рычал надрывно, словно ругаясь, и из последних сил полз по дороге, наворачивая на колёса огромные лохмотья грязи.
Впереди него, путаясь в полах мокрой и испачканной грязью рясы, суетился священник, то и дело своими действиями вызывая недовольство водителя:
– Уйди! Мать твою, раздавлю! – кричал тот в открытое окно и остервенело крутил руль то в одну, то в другую сторону.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертый, помилуй нас, – лепетал священник мокрыми от дождя губами.
Был он среднего роста, и даже промокшая насквозь фуфайка, надетая поверх рясы, не скрывала его угловатой худобы. Он прилипал к грязи, и только в последний момент, когда казалось, что машина наедет на него, что-то невероятное отрывало его, уводя в сторону.
– Ещё, ещё, вот-вот, сюда-сюда… – он указывал рукой, куда должен был подъехать КамАЗ. – Вот туточки, туточки. Слава тебе, Господи! Приехали.
КамАЗ остановился, дверь отворилась, и из неё вывалился водитель. Чвякнув обеими ногами в грязь, он заорал на священника:
– Ты что, скаженный! Посадить меня в тюрьму хочешь?! Я тебе где говорил идти? Урод! Щас матюкальник-то разобью, мать твою. Дураком хочешь меня сделать?
– Ничего, ничего, – улыбался тот. – На всё воля Божья. – Его улыбка была так чиста и наивна, что водитель на мгновение онемел и, махнув рукой, подошёл к борту машины. Зло бросив: —Правда, говорят, юродивый, – он открыл борт, тот, заскрипев, упал, громко лязгнув. На кузове КамАЗа стоял колокол.
– Забирай, блин! Где кран?! Где люди?! – водитель опять начал кричать. – Связался я с тобой, скаженный! Ну, малахольный!
– Ничего. Ничего, Василий, не ругайся. Я сам… С Божьей помощью…
– Что сам? С какой помощью? Вообще что ль, придурок? Или по жизни придуриваешься? Ты хоть знаешь, сколько он весит. Это же, Благовест, – он указательным пальцем показал вверх. – Он больше шести тонн весит. Здесь кран нужен… ты слышишь меня? Кран и люди… С Божьей помощью… урод…
Священник, явно не слушая его, подошёл к машине, навалился на открытый борт грудью и, улыбаясь, прикоснулся озябшими губами к колоколу. Дождь горстями бросался ему в лицо и большими каплями стекал по лбу, скулам, носу, жиденькой бородке.
– Вот мы и приехали. Вот мы и дома, – он гладил холодный край бугристого металла посиневшими от холода руками, и казалось, не видел, не замечал ни холодного осеннего дождя, ни промозглого ветра. Глаза его, широко распахнутые, смотрели на колокол с теплом и любовью. Что ещё больше взбесило водителя.
Василий, озлобленный происходящим, тем, что нет ни крана, ни людей возле этой полуразрушенной церкви, ни вообще перспективы уехать сегодня домой, подошёл с желанием от всей души пнуть грязным сапогом этого юродивого священника. И уже изловчился, пытаясь вложить в силу удара всю свою сноровку, но как-то неестественно повернулся и его повело всем телом, да так неудачно, что он не успел сгруппироваться и ляпнулся вниз лицом у самых ног священника.
Тот встрепенулся:
– Что ж ты так, Василий? Осторожней надо, грязь же, – и кинулся помогать ему подняться.
– Да иди ты, – Василий встал, зло оттолкнул священника.—Праведник хренов. – Стряхнув с рук грязь, он стал озираться по сторонам:
– Где кран? Где люди? Где? Где? – И передразнил: – С Божьей помощью, с Божьей помощью. У-у-у, мать твою, дышлом по голове.
– Так вон же люди, – отец Андрей показал на церковь. Василий посмотрел в указанном направлении и едва не взвыл от отчаяния и ненависти к этому придурошному священнику.
В пустом проёме церкви, где должна была быть входная дверь, стояли старушки, их было не то пять, не то шесть человек. Маленькие, нахохлившиеся, закутанные в платки, они показались ему какими-то тряпичными куклами. А их валенки, обутые в галоши, словно подчёркивали всю нереальность ситуации.
Василий в бессилии как стоял, так и сел в грязь.
– Да что ты, Василий, сейчас тебя покормят, обогреют. А за это время мы камп… с Божьей помощью и сымем. Вставай. Вставай, родненький. Мокро же и холодно. Не дай Бог застудишь свои причиндалы, – он улыбнулся и участливо протянул ему руку. – Что потом жена скажет. Вставай, родненький. Вставай.
Василий словно в прострации встал, ему не хотелось ни спорить, ни говорить. Он зачем-то закрыл машину на замок и, не сопротивляясь, побрёл за священником. В голове мысли перекатывались нехотя, перекликаясь друг с другом: «Сегодня, конечно же, домой он не попадёт, если только завтра к вечеру, и то вряд ли. Завтра у жены день рождения, стол накроют, друзья придут, есть повод выпить, а здесь…»
Подойдя к старушкам, священник снял мокрую скуфью, поклонился:
– Здравствуйте, мои дорогие, вот мы и приехали. Небось, заждались? Баба Маня, – он обратился к маленькой старушке. – Надо бы Василия обогреть, накормить, как-никак, а добрых триста километров проехали. Устал сердешный.
– Батюшка, благослови, – старушка кинулась к священнику, крестообразно кладя ладони и преклоняя голову. – Мы ведь не чаяли увидеть тебя. Слух прошёл, что отец Андрей наш сбёг. Не выдержал мытарств и сбёг. Да мы уж и смирились. Почитай три месяца, как ни слуху, ни духу. А тут на тебе… колокол. Радость-то какая, батюшка!
На что священник блаженно улыбнулся:
– Да как можно, баба Маня. Я же говорил, что в первую очередь нам колокол нужен. Звонница вона же целёхонька… Поставим колокол, не только церква оживёт, округа вся от гласа его дрёму сбросит. По-новому жить начнём, по-Божьи.
Он вдруг стал серьёзным и совсем не таким, каким его только что видел Василий. И даже, как показалось Василию, отец Андрей стал выше ростом и как-то даже светлее.
Благословляя старушек крестным знамением, он говорил: «Бог благословит!» А они тянулись к нему, целовали руку, отходили крестясь и шепча молитвы.
Василий бродил по церкви и удивлялся её чистоте. Он обратил внимание, что оставшаяся на полу плитка и та вымыта. И тут его будто кто в сердце толкнул, он оглянулся и увидел цепочку грязного следа, оставленного сапогами. Ему стало совестно за свою невнимательность и нечистоплотность. Он в досаде вышел на улицу. Тщательно отскоблил и обтёр сапоги пучками сухой травы, внутренне коря себя за то, что не сделал этого раньше. Отойдя чуть в сторонку и встав под навес, он стал разглядывать округу.
У Василия это был третий рейс. Да и работал он на колокольном заводе всего-то пять месяцев. Платили не очень. Если же выпадали такие поездки, то жить было можно.
