Глава 1
ФРГ
Нижняя Бавария, город Пассау
Март 1953 года
Родной Пассау – чопорный, пуританский, сплошь пропахший табаком и пивом – не вызывал в Михаэле тёплых чувств. Иной раз, когда лекции по теологии заканчивались перед самым закатом, он смотрел на очертания Дуная вдали и, дёргая себя за воротник тугой семинарской формы, не сдерживал страдальческого вздоха. Затем, прикрываясь от закатного солнца рукой, бросал сочувствующий взгляд на свою тень. Эта строгая форма и серая жизнь: разве к ним стремилась его душа?
В католико-теологическом институте, которым так гордился Пассау, семинаристов учили степенности и Божьему слову, в котором после ужасов войны истерзанное мирное население нашло покой и тихую гавань.
«Ну и чего ждать от города, что до прошлого века считался епископством? «Важный религиозный центр», все прислушиваются к тому, что скажут служители собора Святого Стефана, – с иронией думал про себя парень, пока шёл вдоль улиц Пассау. – Каждый спасается по-своему».
Михаэлю было всего двенадцать, когда закончилась война, но даже он запомнил, как приходилось отстраивать руины. Федеральный канцлер, Конрад Аденауэр, сделал за эти годы всё, чтобы жизнь граждан вернулась в привычное русло. Понемногу всё и правда стало – вроде, – как прежде, если только не считать того, что, к примеру, жена дяди Томаса и его младшая дочка…
«Так и остались в ГДР», – хмуро заключил Михаэль.
В годы войны, когда обстановка на Востоке страны казалась поспокойнее, дядя Томас отправил жену и дочь в глубинку под Эрфуртом, где, по его мнению, им ничего не угрожало, а затем уже не смог перевести их обратно. Сам же остался в Пассау вместе с десятилетним сыном Паулем, смышлёным настолько, чтобы помогать по ремеслу. Дядя Томас, конечно, пытался вернуть родных, пока в прошлом году на внутренней границе не поставили проволоку, но и до сих пор не оставил надежды на воссоединение с семьёй. В последний раз – ещё в сорок девятом – тётя Грета и малышка Хельга почти добрались до Пассау, но потом власти стали строже отслеживать перемещения. Доходило и до обстрела, и до голодовок.
Солнце почти село, и даже трещотки в палатках на ежегодной ярмарке уносили прочь фирменный баварский сливочный пирог и шницели, которыми ублажали туристов, лёгкой рукой стряхивали с прилавков крохи, да сплетничали о том о сём. Выручка сегодня выдалась прекрасная, а погода стояла такая ясная – тёплый, бархатный весенний день, приятный и ласковый ветерок с набережной, – что каждая из них посчитала своим долгом окликнуть молодого Штерна, твёрдой поступью проходившего мимо, и поделиться с ним какой-нибудь сладостью.
«Что за походка! Прямо-таки генеральская, – размышляли они одна за другой не сговариваясь. – Стать, рост, глаза-изумруды: всё при нём. Жаль только не блондин… Был бы настоящий ариец!»
Так они думали, пока копались в бесчисленных пакетах, и передали Михаэлю столько гостинцев для Сони и Томаса, что тот еле смог их нести.
– Забирай, дорогой, не стесняйся! Это для твоей матери. Соня обожает шницели!
– Что вы, фрау Мюллер… Мама будет польщена.
– А это для герра Штерна! Не спорь. Не знаю, как отблагодарить его за помощь со спиной. Совсем я тогда измучилась!
– Ладно, как скажете, фрау Берн. Я всё передам дяде.
Михаэль вежливо кивнул на доброту соседок, но, когда полез в портмоне за деньгами, а те отказались их принимать, зарумянился по самые уши. На всю округу не нашлось бы семьи более уважаемой, а врача – ловчее и искуснее дяди Томаса, а посему полгорода ещё во времена суровой жизни в тылу оказались у них в долгу. Война раскинула семью дяди по обе стороны от национальной границы, и это лишь усугубило его трудоголизм.
«Кто-то в таком случае прикладывается к спиртному, а герр Штерн – к работе», – не без улыбки подмечали соседи. Над отцом шутил и Пауль, как только не подтрунивавший над его натурой трудоголика, и всё время равнялся на Михаэля: на его походку и манеру говорить. Михаэля это умиляло, и он как мог отыгрывал роль старшего брата, но очень ценил в Пауле его солнечную натуру и индивидуальность. Как ему будет не хватать кузена!
Михаэль в последний раз вежливо кивнул лавочницам и, взяв под обе руки гостинцев, зашагал дальше по набережной. Соседки всё смотрели ему вслед и вздыхали: «Как жаль отдавать теологии такого юношу». Особенно когда у них столько дочерей и племянниц…
Война ведь многих скосила! А мужчин и до сих пор не хватало…
Проходя мимо улиц с бесцветными зданиями преимущественно в стиле баварского и венского барокко, Михаэль слышал их шептания, которые доносил до него ветер, пинал по дороге камни и пыль, один раз, задумавшись, чуть не попал под колёса новенького Кадиллака и всё хмурил лоб. Поднимаясь в гору, сбил дыхание. Если бы они только знали!
Знали, как часто он мечтал уехать из этого забытого Богом места и найти своё предназначение в жизни. Теология – не для него. Он слишком для неё рационален и чересчур не легковерен… Богословы учили: «На всё воля Всевышнего» или «Не пытайтесь понять всего – вам этого всё равно не удастся», но, слушая их лекции, Михаэль почему-то очень злился. Чёрт-с два он будет сидеть сложа руки и ждать, когда «кто-то сверху» решит его судьбу! Разве каждый не сам за себя в ответе, да и что за философия для неудачников?
Михаэль свернул за угол и услышал, как из приоткрытого окна в доме напротив заиграл граммофон, и признал песню: Луи Армстронг, «New Orleans Nights». Старуха Визе, развешивавшая бельё, помахала белым платком и, покорив его беззубой улыбкой, пригласила на чай в следующую среду. Наверняка это герр Визе, несмотря на артрит, танцевал среди белого дня под джаз и фокстрот, так что его слышал весь район. Дядя Томас не советовал старику напрягать ноги!
Именно дядя Томас настаивал на том, чтобы Михаэль изучал теологию после школы, носил эту сковывающий тело и душу одежду, участвовал в издании газеты от института, иногда ездил с ним в Австрию… И жил в этом старом, провинциальном городишке, где соседские девчонки считали его серьёзным, собранным и слегка нелюдимым юношей, которому чужды всякие пороки. Несмотря на положение семинариста – из него священник, как из дяди – балерина! – Михаэль редко отказывал себе в земных радостях. Девушки всегда заглядывались на него, но он, хоть и любил их общество, никогда по-настоящему не влюблялся.
– Я не могу так больше, – думал он про себя, всё ещё жмурясь от закатного солнца, пока подходил к знакомому двухэтажному домику из красного облицовочного кирпича. Несколько секунд Михаэль так и простоял, положил на землю гостинцы для родных, подставил лицо под лучи солнца и прикрыл глаза. Ох уж эта тихая, размеренная жизнь, к которой так тяготела его семья! Разве он уже давно здесь не заскучал?
