– Взойдет луна молодая, шевельнется землица сырая, идет чужак за ограду, несет с собой огонь-яду. На него не смотри, ворота затвори, двери охраняй, чужака не впускай. Он не один идет, лихо за плечами несет. В суме у чужака не еда, не вода, а твоя беда. Не хлеб, не доля, а людское горе. Гони его прочь, пусть уходит в ночь. Не пускай в светлицу, не давай напиться, вещей коснуться, до тебя дотянуться! Там, где он пройдет, трава не растет, птица не поет, урожай не родится, скот не плодится. Не давай чужаку воды напиться! Оберег при себе храни, душу береги, и в дом к богам, к далеким берегам в свое время уйдешь, мир обретешь, душу свою спасешь.
Решка закончила заговор под калиткой старосты и связала узлом пук травы, росший прямо под оградой. Такой она выбрала, чтоб неприметным был, чтоб взгляд за себя не цеплял, дела ведьмины ночные ото всех скрывал. Луна за облако заплыла, оттуда зеленым подмигнула, колдовство закрепляя, и Решка тихо, вдоль поросшего бурьяном ручья пошла к себе в хатку.
Хатка ее, против обычая, не на краю села стояла, а в самом центре его. Торопится Решка, надо успеть хоть чуток поспать до рассвета, чтоб силы на день новый были. Сейчас страда в самом разгаре, скот болеет – что ни день селяне к ней приходят, пошептать просят, отвар приготовить, сглаз отвести, скотину вылечить. Да и Аташка, жена старостина, совсем уж на сносях – не сегодня-завтра родит, а Решка на огне нагадала, что роды тяжелые будут.
Пробралась она бурьяном к хатке своей, такой старой да ветхой, что держалась только на печи да на слове честном. Дверью скрипнула да тенью внутрь скользнула. В колыбели, веревками к потолку подвешенной, дитя пискнуло. Решка наклонилась, по головке дочку погладила, слово шепнула, колыбель качнула, дитя и успокоилось. Тогда Решка на печь теплую забралась, ноги босые на стенку побеленную закинула, а они в глине да росе.
«Не ладно это», – подумала Решка, не надобно было ей следов оставлять. Староста мужик здоровый да дурной, ему словами не докажешь, что Решка не порчу наводила, а оберег против его ворот выставляла. Ей бы встать, следы запутать, от дома своего отвести, да сил уж не было, и понадеялась Решка, что обойдется. Подоткнула она плечом мешочек с печаль-травой и уснула.
Утром у старосты околел жеребец, на ярмарке за двадцать червонцев этой весной купленный. Чего околел – неведомо: то ли клевером его батрак перекормил, то ли люди добрые чего в сено подмешали (завистников мало ли), да только староста в горе своем траву, узлом связанную, под забором сразу приметил и, недолго думая, повел народ к хатке Решки по следам сбитой росы.
У старосты кулаки тяжелые да крепкие, они убеждать умели не хуже ведьмовства, много кто Решку гнать пошел от страха перед ними. Так, почитай, все село и собралось – и те, кто идти не хотел, и те, кому она еще вчера зубы от боли заговаривала, и те, у кого детям жар сбивала. Беременная Аташка и та пришла, хоть в деревне кроме Решки повитухи не было. Дед Куль тут же, явился, а его Решка год тому едва выходила от хвори неведомой, почитай неделю глаз не сомкнув. Дед Куль потом еще хвастал, что здоровее стал, чем прежде. Оно и правда, впереди всех Куль вышагивал, да не просто так, он один не забыл прихватить с собой большую, заточенную до блеска косу. Остальные-то с голыми руками к ведьме явились, смерти они меньше боялись, чем старик этот дряхлый.
Как толпа подошла к хатке ведьминой, пылу у всех поубавилось, смолкли люди да замялись. Хоть и шли гурьбой, никому не хотелось первым за ведьмин покосившийся плетень переступать – боязно.
– Давай ты, дед, – прогремел староста, да Куля вперед вытолкнул. Дед затрясся весь, косой на старосту замахнулся и козлиным голосом проскрипел:
– Выкуси, пса смердящая, сам иди, коли тебе боле всех надобно. А коли еще толкать надумаешь, так на шее своей проверишь, хорошо ли коса моя наточена. Оно знаешь как – раз, тебя и ведьма не заштопает.
Староста заворчал, да отступил и Куля вперед болей не выталкивал.
Селянушки меж тем уж жалеть начали, что пошил за старостой. Может через минуту все бы повернули обратно и тихо по домам разошлись, да тут Решка сама из сарая вышла с молоком парным в ведерце. Она и не ведала, что по душу ее все село собралось, что люди, которым она столько добра сделала, вредить ей пришли. Как увидела она толпу, так и застыла, ровно в землю вросла. Смотрит на селян с укоризной, те глаза опускают, с ноги на ногу переминаются. Сказать бы Решке что, пожурить их али оправдаться, да чего и говорить, раз на ней греха никакого нет. Так и стояли они – селяне перепуганные, да ведьма, которую за коня убивать пришли. Потом в толпе ждать кому-то надоело, он возьми, да и крикни: «Чевой с ней цацкаться, убить, да и делов-то!», и бросил в Решку камень с дороги.
Камень в плечо Решку больно ударил, выронила она ведерце, и белым пятном по примятой траве, под ноги ей молоко растеклось. А там полетел в нее и второй камень, и третий… Коса деда Куля в тот день не понадобилась, ведьма защищаться и не думала. В землю молоко ушло уже с кровью ее, густо вмешанной.
Головы селян, и так-то не шибко ясные, расправой этой легкой совсем затуманило. У старосты одного досада в душонке мелочной шевельнулась. Не из-за коня людей к дому Решки он повел. Дура девка, одну ночку просил у нее староста, была б посговорчивее – жила бы еще, вреда от нее и впрямь никому не было.
***
– Ты, морда боярская, на меня не смотри. Провинился перед царем-батюшкой, теперь ответ и держи! Да кабы не я, так и не было б тебя уж на белом свете! Другой бы мне в ножки кланялся, да до смерти благодарным ходил, а ты морду воротишь.
Говорил то воевода Продот, а глаза его черные все бегали, как жуки навозные, и Стеш не верил ни единому слову его. Стеш знал, что Продот и душу бы продал, коли б купца нашел, да купца не было, как, и товара самого. Не один Стеш воеводе ни на грош не верил, а, почитай, весь город знал, что тот на руку не чист и прогнил насквозь, как пень на болоте. На беду случилось так, что вместе они с воеводой мед пили, да во хмелю Стеш сболтнул, что дочка царская не в первый раз его в опочивальню к себе зазывает. Продот сам на то нагретое место метил, да Стеш у него поперек горла стоял, ровно кость рыбья.
Рослый да удалый, Стеш был красотой, силой да умом наделен болей, чем кто другой в столице. Сердце его доброе да нрав веселый привораживали девиц крепче, чем привороты любые. Девки столичные, одна другой краше, по нему ночами вздыхали, от любви сохли, в подушки плакали, а Стеш нет-нет, да и приголубит какую, что ему больше по сердцу. Стеш от окна к окну ходил уж давненько, а много кому это не нравилось. Женихи отверженные злыми глазами глядели, опять же родители девок недовольны, что он в окошки лазит, а жениться ни на ком не хочет. Стали они на Стеша наговаривать: то в клятвоотступничестве его обвинят, то в краже, да мало ли кто что придумает, а только с их жалоб большой беды не было, царь Стешу верил.
