Из комы я вышла на Пасху. Я это знаю точно – в палату реанимации заглянула Инна: подругу пускали, поскольку она работала в той же больнице. Улыбаясь, она взяла меня за руку и, поглаживая сухими пальцами, принялась тихонько ворковать: «Машунька, Пасха сегодня. Христово Воскресение. Люди несут в церковь яички и куличи, освящают их, христосуются. Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – просипела я почти отчетливо, страшно удивляясь издаваемому мной шипению. Не подозревая, что я откуда-то вернулась. Не зная еще, что скоро перестану говорить совсем.
Я вышла из комы, чего не сделали очень многие. Да и на меня врачи по сей день странно посматривают. Изучая историю болезни, удивленно прищелкивают языком – не должна бы. По очевидным приметам, параметрам и признакам не должна. Но раз уж осмелилась, доживу до ста лет… Но писать о том, что случилось тогда, пока не буду, не пришло время. Зато могу рассказать историю одной поповны. Меня. Это далось непросто. Поскольку я не хотела, чтобы кто-то составил мнение о поповичах на основании лишь моей биографии, я вплела в свой рассказ истории нескольких моих знакомых и друзей. Почему именно этих людей? Все просто. Они тоже дети священников. Тоже поповичи. Какой интерес говорить только о себе? Пусть нас будет много.
Часть первая, в которой я знакомлю с собой и некоторыми другими поповичами
После Ломоносовского проспекта наша семья поселилась в 1-м Басманном переулке на втором с половиной этаже, поскольку квартиры в нашем доме были устроены в каждом пролете. Всегда полутемный, грязновато-бурый коридор вился между дверьми в комнаты, ненадолго замирал возле черного телефона с тяжеленной трубкой, висевшего высоко на стене, проносился на скорости мимо распластавшегося налево рукава кухни и заканчивался тупиком. В обе стороны от тупика тоже были двери. Налево жила одинокая, вечно недовольная всем дама, резкого голоса которой я страшно боялась. Та, что направо, вела к нам. Соседских семей по тем временам было не так много (всего пять), но и сама квартира невелика, поэтому нам достались комната да небольшой закуток перед ней. В похожем пространстве, судя по эссе «Полторы комнаты», жила семья Иосифа Бродского в Ленинграде. Впрочем, после того, как мама приладила к закутку недостающую стену из тяжелой, выношенной портьеры, он превратился в папин кабинет, полный самых замечательных вещей на свете.
Главной достопримечательностью кабинета для меня был огромный письменный стол со множеством потайных ящичков и стоящей на нем чернильницей и настоящими перьями для письма да книжный шкаф, полный дореволюционных собраний сочинений Жуковского, Пушкина, Достоевского. Хранились там и лучшие издания советской печати. Читать меня научили в три года. Довольно быстро я расправилась с детской литературой, так что мне позволяли брать любые книги из папиной библиотеки. Сказки Карло Гоцци слегка пугали темным миром и его противостоянием свету, Одоевский завораживал умением фантазировать. Одолев Пушкина, Достоевского (вместе с дневниками его жены), добралась и до стихов Ломоносова, раз уж он оказался в шкафу, но они почему-то не впечатлили…
В «большой» и единственной комнате была устроена гостиная (поскольку тогда люди часто ходили в гости), спальня и детская всех четверых детей. Впрочем, до моих пяти лет «всех» нас было трое: папа, мама и я. Папа – выпускник ВГИКа, киновед и режиссер неигрового кино, мама – преподаватель русского и литературы и редактор и я. Кстати, недавно меня спросили: «Ты когда-нибудь хотела, чтобы твой отец был не священником?» Когда я появилась на свет, отец им и не был. Конечно, иногда я думаю, как сложилась бы моя жизнь, останься отец кинорежиссером, а я была бы еще теснее связана с кино. Но, по большому счету, я бы не променяла на другую биографию то, что со мной произошло и происходит благодаря его священству.
Книжная вселенная в сочетании с мирком, устроенным для меня родителями, была невыразимо прекрасна. Но все же не настолько, чтобы я не замечала сложностей, которые в полной мере присутствовали в жизни коммунальной квартиры. Например, очереди в ванную, чтобы умыться утром, и обязательный набор коммуналки – запойный пьяница, стукач, скандалистка. Или дежурства по уборке квартиры. Они распределялись в зависимости от размеров семьи. Так, семья из двух человек мыла коридор, туалет, кухню две недели подряд. Трое членов семьи обязывались убираться три недели. Три недели поначалу были и у нас. Спустя несколько лет маме приходилось вычищать отхожие места шесть недель подряд.
Потом, когда я стала совсем взрослой, долгие годы мне казалось, что тяжелее коммунального быта ничего не может быть. Сама мысль оказаться разным семьям, ничем не связанным, более того, очень различным по менталитету, образованию, интересам, на долгие годы заключенным на одной территории казалась невыносимой. Так было до тех пор, пока я не познакомилась с поповичем Сергеем Шмеманом. Его семье когда-то пришлось поселиться в семинарии:
Мне исполнилось шесть, когда мы переехали в Америку – отца как профессора пригласили в Свято-Владимирскую академию. Тогда это было совсем маленькое учебное заведение: тридцать студентов расположились в нескольких квартирах одного здания в Нью-Йорке. Один этаж занимали библиотека и часовня: между двумя комнатами пробили стену. Там было открыто только во время учебного года. Мы жили наверху и на молитву спускались в часовню. У нас квартировались трое студентов, а спальных комнат было две.
Это все было очень тесно, дружно и бедно настолько, что студенты сами питались, где и как сумеют.
А в 1962 году, мне как раз исполнилось 12 лет, отец нашел в пригороде место гораздо лучше. Там была отдельная, совсем новая церковь, красивые здания для студенческих общежитий. И у нас появился свой дом. Но тут я уехал в школу (хотя и приезжал на каникулы и в праздники). Дом был примерно в километре от семинарии, и отец всегда ходил пешком, он любил пешие прогулки. Его знали все соседи, поскольку он ходил по улицам в рясе. У меня там появилось много друзей, со многими мы продолжаем дружить по сей день. И со священниками, которых мы выпустили, я до сих пор на связи, а мои сестры вышли замуж за священников. Мы жили будто одна семья. Сейчас мое поколение уходит на пенсию. Оба моих зятя на пенсии. Они продолжают служить, но уже не являясь настоятелями: отец Фома Хопко теперь служит только в монастыре[1],отец Иоанн Ткачук закончил свою деятельность в Монреале. В определенном смысле большая часть нашей жизни – Свято-Владимирская семинария.
Однако не хотелось бы долго живописать невыносимые трудности бытия, а потому предлагаю оказаться вместе со мной в середине шестидесятых, когда родилась я – первая внучка на оба рода, а значит, пока единственная дочь. Папина ветвь включала бабушку Марусю и дедушку Васю, живущих в подмосковном Дмитрове. Это потом, гораздо позже, моя сестра Таня высчитает, выведает, что род наш теряется (или, наоборот, обретается) еще в петровских временах. Бабуля была честным, бескорыстным и бесконечно преданным делу учителем математики. Не везло оказаться в ее поле зрения лентяю или ученику, не любящему математику: Мария Семеновна мгновенно пускала в ход всю силу своего убеждения, оставляла на дополнительные занятия, вечерами ходила по домам заниматься с отстающими. Это не было жертвой – так бабушка понимала долг учителя. Свою любовь к точным наукам она безуспешно пыталась передать и мне в самом малолетстве, приучая складывать яблоки или вычитать груши в саду, но моя бесталанность в столь любимой ею математике проявилась тогда же, когда я с легкостью научилась читать. Дело с передачей знаний шло настолько трудно, что даже бабушка Маруся поняла: ее первой внучке никогда не стать математиком. И сдалась, лишь изредка пытаясь укоризненно придумывать задачки.
