Редко нашему соотечественнику, являющемуся, к тому же, историком литературы, выпадает честь представлять широкому читателю зарубежный роман, автор которого неоднократно признавался или, тем более, до сих пор неизменно признается в любви к русской культуре, к ее художникам и ценителям. Еще реже ему удается отыскать за границами мира, известного нам как «постсоветское пространство» (или под крайне грубой аббревиатурой «СНГ»), литератора, отдающего свои творения на суд «литературы-матери» и других ее сынов, родство с которыми он не только чувствует, но и с гордостью манифестирует. В этом смысле, автору нижеследующих строк невероятно повезло иметь честь познакомить дорогого читателя с патриархом современной арабской новеллистки, легендарным ливанским мыслителем, писателем и переводчиком Михаилом Нуайме (1889–1988). В других же смыслах ему повезло несколько меньше, ибо на его долю выпала невероятно сложная, но, вместе с тем, приятная обязанность: попытаться на нескольких страницах достаточно широкими штрихами набросать портрет того, кто лишь немногое успел о себе рассказать на тысяче страниц трехтомной автобиографии.
Начнем, как водится, ab ovo. Михаил Нуайме родился в самом сердце современного Ливана – в христианской деревне Баскинта. По своему собственному признанию, будучи третьим ребенком в семье, Михаил долгое время не догадывался не только о дне, но и о годе своего рождения. Задавшись вопросом об «историографии рода» перед самым первым своим отъездом в Назарет в 1902 году, маленький Михаил был ошеломлен неопределенным ответом родителей и священника, помнивших один лишь день его крещения – праздник святого архистратига Михаила Архангела (8 ноября). Названный в честь деда и своего небесного покровителя, тринадцатилетний Нуайме вынужден был самостоятельно выписывать себе необходимое для поездки свидетельство о рождении[2]. Только в 1932-м, уже по возвращении из Соединенных Штатов Америки, писатель находит дома книгу «Краткая честная церковная история» со вложенной в нее квитанцией, из которой следует, что Михаил, третий из шести детей в семье Иосифа Нуайме, родился в октябре 1889 года. Дату же своего рождения писатель определил по-библейски «гадательно», через сновидение: так, вплоть до самого конца своей жизни, днем своего появления на свет Нуайме считал «увиденное во сне» семнадцатое октября[3].
О своем «детском высокогорье»[4] Михаил Нуайме замечательно писал сам. Уже в семьдесят лет, вернувшись на родину, он принимается за первый том своей автобиографической трилогии, в самом начале которой выводит следующую «карту» своего, на первый взгляд, далекого детства:
К востоку от Бейрута на отдалении пятидесяти километров и на высоте двух тысяч семисот километров и поныне подпирает небо гордая гора Синнин, быть может, самая знаменитая из ливанских гор. Эта вершина, шесть месяцев в году не прощающаяся со снегом, составляет с близлежащими холмами и горами нечто, напоминающее большое жерло вулкана или же огромный вопросительный знак, начинающийся у Шахруба и кончающийся у Собачьей речки. Часть этого знака многие называют «ущельем черепов»; это ущелье находится недалеко от Баскинты и ее «бейрутской» трассы… Там, под сосновыми лесами, на склонах Синнина скрыта от пытливых глаз красавица-Баскинта и ее кое-как рассыпанные дома и канавы, некогда прорытые могучими селями[5].
То, что Михаил долгие годы детства считал «краем земли», никогда не простится с его литературным alter ego: впоследствии ни один крупный роман или рассказ Нуайме не обойдется без сцен, скрупулезно воссоздающих величавые картины «высокогорного» Ливана.
Первая встреча будущей легенды арабской прозы с его любимой Россией состоялась уже в отрочестве. Православный Михаил был отдан родителями на обучение в «Русскую школу» («Москоби», по выражению местных жителей) Императорского палестинского общества – в то заведение, которое ее выпускник чуть позже назовет «идеальной школой». Оснащенная российским обществом просторная и светлая школа, построенная мужским населением деревни в 1899 году, стала настоящей гордостью Баскинты. Пятеро присланных учителей и три учительницы на протяжении нескольких лет преподавали Михаилу и его сверстникам арабский и русский языки, арифметику и историю, географию и пение. В школе кипела и общественная жизнь, сплачивающая вокруг «Москоби» всю округу. Так, ученики каждый год с нетерпением ждали дня тезоименитства императора Николая II, отмечавшегося в школе – да и во всей деревне – с поистине императорским размахом. Политическая грамотность директора школы, выпускника русской Учительской школы Назарета, потребовала установить второй «школьный» праздник – день воцарения султана ʻАбдулхамида. Последнюю дату, в отличие от первой, дети и взрослые Баскинты отмечали крайне неохотно. По свидетельству Нуайме, всех учащихся русской школы «заставляли заучивать наизусть панегирики султану… совершая тем самым ужасное преступление против их вкуса и невинных мыслей. Но, тем не менее, мы обязаны были учить эти глупости и нараспев повторять их перед огромной аудиторией»[6]. Впоследствии в эпохальном сборнике статей «Сито» (1929) писатель назовет подобного рода «политкорректность» не чем иным, как «пустой славой», до сих пор третирующей своей «едкой ложью» многострадальный арабский народ.
Руководство школы по заслугам оценило талант Михаила Нуайме. Именно Михаил был выбран для продолжения обучения в вышеупомянутой русской учительской школе (Учительском институте) Назарета, собравшей в своих стенах более сорока одаренных юношей Сирии, Ливана и Палестины. Учебный 1902 год начался для курсанта Нуайме с неогласованного тома «Калилы и Димны» Ибн ал-Мукаффаʻ, «дружбой» с громоздким стилем которого он научился гордиться именно в Назарете. Собственно говоря, любовь к литературе и обозначенная «дружба» с ее классиком обеспечила Нуайме первое место в институтских списках по результатам выпускных экзаменов 1906 года, а значит, и вожделенный билет до российского Черноморья. «Я спал и видел, как отбываю в Россию, – вспоминал писатель. – Эта поездка многие годы оставалась самой сокровенной и самой горячей моей мечтой… Подумать только! Мне, одному из двадцати товарищей, выпала честь учиться на родине Толстого! Я и не верил, что моя мечта может когда-нибудь сбыться»[7].
Михаилу, которому катастрофически не хватало институтского – надо сказать, достаточно добротного – курса иностранного языка, пришлось искать репетитора, чтобы, по его собственному выражению, «еще глубже проникнуть в русские литературу и языкознание». С помощью недавно вернувшегося из России сирийца Антона Баллана, Нуайме в крайне сжатые сроки освоил русскоязычную библиотеку школы с ее громоздкими томами Достоевского, Чехова, Толстого и Жюля Верна. «Того, что я прочел, было достаточно, чтобы разжечь во мне огонь любви к русскому языку»
