Сначала мне показалось, что эта девушка – видение. Призрак. Она возникла откуда-то из толпы в зале и подошла к микрофону.
Я замерла. Последние полтора часа я сидела на сцене, обсуждая свои произведения. Вечер проходил вполне успешно, даже несмотря на то, что я всегда боюсь толпы. Аудитория была вежливой, интеллигентной, любознательной. Я даже сумела рассмешить их. Шуткой о лягушке, хотя, казалось бы… Мы всего раз услышали вой сирен, и то ненадолго, когда я сделала паузу во время чтения. Мы подождали, все несколько тысяч человек, сидящие в аудитории, и тысячи, смотрящие нас по спутниковым каналам. Мы подождали, сирены затихли, и я продолжила чтение поэмы.
Потом стали задавать вопросы. Столько вопросов! Это было мое первое публичное выступление за двадцать пять лет – конечно, у людей накопились вопросы, но я не была готова к их глубине, к тому, как тщательно люди читали мои произведения. Даже после восьмидесяти лет этого литературного эксперимента меня все еще поражает, что мои слова могут иметь значение для кого-то, кроме меня самой.
Мне сто два года, и я довольно известная поэтесса. Меня зовут Фиона Скиннер.
В момент, когда девушка вышла вперед, я несколько отвлеклась. Я уже устала. Я думала, какое лакомство припас для меня Генри там, за сценой, и надеялась, что это будет мой любимый леденец с арахисовым маслом внутри. Я думала о других удовольствиях – высокая мягкая кровать в моем доме в горах, форель, плещущаяся в реке, глубокий, прохладный колодец, успокаивающий, мерный шум генератора. У нас там никогда не слышно сирен, нет, ближайший город слишком далеко. Наш дом – надежное, безопасное место, куда не доходят ни политика, ни поднимающийся уровень океана. По крайней мере, я предпочитаю думать именно так. Вполне возможно существовать в окружении определенного количества иллюзий, так глубоко веря в существование невидимых вещей – безопасности, Бога, любви, – что ты начинаешь придавать им зримую форму. Кровать, крест, муж. Но даже воплощенные, идеи все равно остаются идеями и потому очень хрупки.
Девушка у микрофона являла собой захватывающее зрелище – высокая, стройная, с темным, графично выстриженным каре до подбородка. Она выглядела лет на восемнадцать, может быть, двадцать. Так что не девушка, почти женщина.
Толпа затихла. Она кашлянула в ладонь.
– Миссис Скиннер, – начала она, – меня зовут Луна.
– Луна? – переспросила я, и у меня перехватило голос и замерло дыхание. На какой-то момент я перенеслась на много лет назад, в другое время и место. «Наконец-то, – подумала я. – Луна вернулась».
– Да. Мама назвала меня так в честь последней строки в «Поэме Любви», – сказала она.
– Да, конечно, – улыбнулась я.
Генри рассказывал мне об этом, о популярности этого имени. «Поэма Любви» оказывала этот эффект на некоторых читателей. Им хотелось оставить себе ее частичку. Так что передо мной стояла одна из этих выросших малюток. Еще одна Луна.
Лицо девушки было наполовину в тени. Я заметила у нее на правой скуле родинку размером с гривенник. Родимое пятно. Темный поцелуй.
– Мама всегда хотела спросить вас про это имя, – продолжала Луна. – Она выучила последние страницы наизусть еще в школе. Когда мы с братом были маленькими, она читала их нам за едой, если нам было грустно. – Ее лицо смягчилось при этом воспоминании. – «Поэма Любви» так много значила для нее. И я – ради мамы – тоже хочу это узнать. Кто стал вашим вдохновением? Кем была Луна?
Зал замер. Лампы на сцене были раскалены, но меня охватило холодом, словно по моим венам тек лед. Я задрожала. На лбу, вдоль линии волос, выступили капли пота. Я всегда отказывалась публично отвечать на этот вопрос. И частным образом тоже; даже Генри не знал всей правды. Но, конечно же, я должна была быть сегодня готова к нему. Не потому ли я согласилась выступить в последний раз? Не для того ли я сейчас была здесь? Чтобы рассказать наконец эту историю.
Давние сожаления застряли в моем горле, лишив голоса. Я откашлялась.
– Луна – это, конечно, испанское слово, обозначающее луну, – сказала я. – В самой поэме скрыто много метафор, много символов, обозначающих различные вещи. Я, дорогая моя, написала ее семьдесят пять лет назад. Твоя мама, ты и все здесь, – я помахала залу рукой, – вы все знаете, что поэма теперь значит гораздо больше, чем я сама.
Луна, стоящая передо мной, расстроенно покачала головой. Ей на глаза упала прядь волос, и она отбросила ее.
– Нет. Я имела в виду настоящую женщину. Мама всегда говорила, что был кто-то, кого звали Луна.
Я выпрямила спину и услышала, как от этого движения у меня внутри хрустнули кости. Я не часто оказывалась на виду. Дома у меня были садовник, личный ассистент, домоправительница и кухарка. Я жила с Генри, вторым мужем, но именно я управляла домом и отдавала распоряжения. Кто-то может назвать меня властной, я же предпочитаю считать это уверенностью в себе. Девочка тоже была уверена в себе, я видела это в развороте ее плеч, в сжатии губ.
Как описать ту, первую, Луну? Я видела Луну Эрнандес только однажды. В ту ночь, когда ветер сорвал и бросил на дорогу три ветви, а листья кружили свой безумный хоровод. Десятилетия, целую жизнь назад. Та Луна росла и менялась в моем воображении, пока почти не исчезла из виду. Были ее глаза карими или серыми? А родинка, была она на правой или на левой скуле? Что читалось на ее лице той ночью – сожаление или просто пренебрежение?
– Я написала поэму о любви, – начала я, обращаясь к толпе. – Но тут есть некоторые ограничения. Определенные недостатки. Видите ли, сама я всегда опасалась любви. Ее обещания слишком головокружительны, причины неясны, а истоки – грязнее грязи. – Тут я услышала раздавшийся из зала смешок. – Да, грязи! – воскликнула я в направлении этого смешка. – Когда я была молодой, то пыталась препарировать любовь, разложив ее на столе под ярким светом, потыкать, рассмотреть и разобрать на составляющие. Годами я считала, что возможно выделить ее основу и ядро, а найдя этот главный элемент, взращивать его, словно розу, и получить в результате нечто прекрасное. Тогда я была романтиком. Я не понимала, что предательство невозможно предотвратить. Даже если прожить достаточно долго и правильно для того, чтобы узнать любовь, все ее проявления и темные стороны, то все равно ошибешься. И разобьешь чье-то сердце. В сказках не говорится об этом. И в поэзии тоже.
Я замолчала.
– Вы не отвечаете на вопрос, – сказала Луна.
Она стояла, скрестив руки на груди и опустив голову.
– Я расскажу вам историю, – ответила я. – В наши трудные времена истории очень важны. В некотором смысле истории – это все, что есть у нас для того, чтобы понять наше будущее.
