Первая пуля прошла навылет, зато вторая застряла внутри тела, в правом боку, принялась ворочаться там, точно кутёнок, устраиваясь на ночлег. «С дырочкой в правом боку», – удивленно подумал Олигарх, оседая на угреватый снег. В глазах распустились гвоздики, а рот переполнился жидкой медью. Всё вдруг сделалось неважным, несущественным, словно бы исполненным ваты. Словно ты сам – ёлочная игрушка, обёрнутая несколькими упаковочными слоями, оставшимися с прошлого, даже позапрошлого праздника.
Каждый раз, наряжая ёлку, отец спорил с матерью, нужно ли украшать её «дождиком». Мама требовала весь дождик вывесить на сцену, папа считал, что блестки не должны закрывать игрушки и ветки. Спорили каждый раз на повышенных тонах, и каждый год побеждал папа. Мама сдавалась, махнув рукой, гордо уходила на кухню.
Снег оказался холодным, проникающим, точно огнестрельное ранение. Олигарху стало жестко. Потом жарко. Перепады температур и образов детства пронеслись товарняком за несколько мгновений: раз-два-три – замри! Олигарх замирает, теряя остатки разбитого сознания.
…растрачивает остатки сознания, словно падает в толщу слепой воды. Здесь, на глубине, где тихо и сонно, совсем не зябко, наоборот, тепло, всё теплее и уютнее. Вот уже и снег перестаёт колоться сквозь одежду, звуки улицы становятся глуше, зрение отключается, и ты не видишь, как к тебе подбегают охранники, как тормошат, вытаскивая из карманов мобильные телефоны, вызывают «скорую помощь», что мчится через весь город… Он видит испуганное лицо жены, наплывающее сверху, и самого себя, остроносого и рано поседевшего, склонившегося над своим же серым, безжизненным лицом.
Олигарх понимает, что видит себя со стороны, лежащим на накрахмаленных, жестких, словно хлебцы, простынях, и мысль о том, что он умер, выплывает и начинает рыбкой тыкаться в сонный мозг, нет, весь я не умру, думает его мозг – и если думает, значит, жив…
Однажды так уже было, когда в далёком детстве он едва не утонул в бочке с дождевой водой. Гостил в деревне, пускал кораблики, перегнулся и, вниз головой, плавно ушёл в безвкусный квас. Внутри бочки оказалось спокойно, мирно…
Сознание расширилось, словно ты не в бочке, а в бесконечном океане. Бабушка его тогда спасла, за ноги вытащила, вот теперь Олигарху и кажется, что он снова в детство вернулся, в ту самую бочку…
Несмотря на то, что Олигарх впадает в плавную кому, органы чувств продолжают работать, и всё, что отныне происходит с телом, кажется ему второстепенным.
Словно он теперь живёт под водой и видит во все стороны своей жизни; видит то, что было раньше, видит то, что будет после, и эта одновременность и это разнообразие занимают его больше всего остального – всей жизни, которая в нём ещё осталась.
Глава первая
Последний вагон
1
«Осторожно, двери закрываются…» Двери почти закрылись, когда этот парень в наушниках заскочил в вагон. Разогнался ещё на перроне, выставил руку вперёд и задержал автоматику, начав протискиваться.
Машинисту пришлось открыть хищные двери, пропустить человека. Створки лязгнули, электричка тронулась. Парень невозмутимо встал рядом с Гагариным, у него плеер на боку и в ушах музыка. Её почти не слышно, но Гагарин тут же досочинил – какая именно музыка: к нему пару дней назад одна мелодия прицепилась, ритм из наушников доносится похожий, значит, вполне может быть…
Незаметно, боковым зрением, Гагарин разглядывает парня – так вроде и музыку лучше слышно. Гагарина восхищают люди, способные вот так, в последний момент, запрыгнуть на подножку. Сам Гагарин не может. Оттого и восхищается. Но виду не показывает, нельзя.
У Гагарина обычная внешность. Рост средне-высокий, телосложение просто среднее. Стрижется коротко. Его не назовёшь красавцем, пока не разглядишь глаза – серые, грустные. И длинные ресницы, загибающиеся до бровей. Особенно пронзительными глаза кажутся, когда в операционной он надевает маску. Вообще же Гагарин тихий, немного замкнутый, спокойный.
Ну да, себе на уме, как любой из нас.
2
Обычно Гагарин возвращается со службы в последнем вагоне – ближе к родному северному выходу. Экономии всего-то полсотни метров, но на душе спокойнее: к дому ближе, ну и вообще: вдруг наверху дождь, порывистый ветер или заморозки.
Попрошаек и бомжей у северного выхода тоже, кстати, порядком меньше. В больнице насмотришься на всех этих несчастных, хочется поскорее до квартиры добраться, как можно меньше себя потратив. Особенно после сегодняшнего больного…
Очередная жертва бандитской разборки. Нервы у реаниматора должны быть прочными, но не каждый же день утыкаешься в собственного двойника! Видишь себя словно со стороны – беспомощно лежащим на кровати, требующим немедленного спасения.
Не так давно Олегу Гагарину исполнилось 37, он работает врачом-реаниматологом в большой клинике. Кроме работы у него ничего нет, ну, почти ничего.
Супы из пакетика и покупные пельмени: личная жизнь оставляет желать большего, эпизодические знакомства не в счёт – они ни к чему не приводят, потратишь кучу времени и сил, а в итоге всё та же липкая пустота.
Какое-то время Гагарин трепыхался, а потом устал. Занялся работой. Правда, записался все же на курсы английского языка, но скоро бросил. Вместо этого начал курить лёгкие сигареты с ментолом. Смирился.
Но не до конца, есть ещё у него надежда встретить девушку своей мечты, завести семью, детей. Детей! Отцовский инстинкт буравит мозг. Это случается.
Гагарин любит метро. Летом в метро очень даже приятно бывает – народу мало, кто в отпуск уехал, кто на дачу, в городе душно, странная пустота словно расширяет улицы, выкачивая из них воздух, дышать трудно. А спустишься вниз – свежо, поезда туда-сюда ходят, создавая сквозняк, вроде бы ничего особенного, а приятно.
Метро Гагарин сразу же полюбил, когда в этот город приехал. Если эмигрируешь, важно влюбиться во что-нибудь на новой родине. Гагарин выбрал подземку. Обычная у него была история жизни: маленький шахтёрский посёлок, ранняя смерть пьяницы-отца, средняя школа, медицинский институт, женитьба-развод, так он в институтском городе и остался. Прижился. Хотя постоянно природы сибирской не хватает, простор есть, а кислорода мало.
