1
Та или иная идея достигает пика популярности, когда становится притчей во языцех. Ее обвиняют во всех смертных грехах, поминают к месту и не к месту, приписывают чудодейственное или злокозненное влияние.
Политики непрестанно лгут и извращают факты – виноват постмодернизм, который стер грань между фикцией и реальностью.
Художники вместо произведений искусства выставляют кучи мусора в сопровождении бессмысленных надписей – дурят зрителей постмодернизмом.
Ученые вместо исследований выдают псевдонаучную чушь, прикрытую модными словечками, – постмодернизм дотянулся даже до науки.
Постмодернизм не интересуется ничем, кроме самого себя. Туземец упрекает антрополога, который якобы его изучает: «Может быть, для разнообразия поговорим и обо мне?»
О постмодернизме слагаются анекдоты. Идет Штирлиц по лесу, видит – сидит на дереве Бодрийяр. «Штирлиц», – подумал Бодрийяр. «Симулякр», – подумал Штирлиц.
Появляются анекдоты в стиле постмодернизма. Сартр сидит в кафе и пишет книгу «Бытие и ничто». Подходит официант. «Кофе без сливок, пожалуйста», – просит Сартр. «Извините, у нас нет сливок. Можно я принесу кофе без молока?»
Не за что ухватиться! В каком мире мы живем? Мониторы, экраны, презентации, все что-то изображают из себя, паясничают. Государство – фабрика фейков. Сплошная подделка и надувательство.
Реалити-шоу, исторические реконструкции, монструозный кинопроект «Дау», перетасовка времен, вселенская «смазь»… И во всем этом нет ни души, ни совести, ни вдохновения.
Нарастание абсурда, ткань реальности расползается в неожиданных местах: дыра в обшивке космического корабля, 146 % населения голосуют «за», здание посольства становится складом кокаина… Постмодерные штучки.
Теперь ничего прямо не скажут, одни только «как бы» и «типа». Как бы бизнес, как бы компания, как бы прибыль, как бы договор. От постмодерна прохода нет.
В Японии торговые центры стали украшать к Рождеству христианской символикой, – например, в одной из витрин выставлен Санта-Клаус, распятый на кресте.
Люди теряют половую и национальную идентичность, выдают себя за представителей каких-то несуществующих гендеров и фантастических этносов – постмодернизм затуманил мозги.
Все работают спустя рукава. Тяп-ляп. Ничего не доводится до конца. Утерян критерий качества. Все равно, дескать, везде ризомы и «хаосмос».
Непонятно, говорит он всерьез или издевается. Не дождешься прямого слова – сплошной стеб.
«Так он писал темно и вяло…» Такая мода была у романтиков, а теперь ее подхватили постмодернисты.
Шекспиру, Прусту и Джойсу пора потесниться. В литературный канон теперь входят Сароджини Найду, Арун Колаткар и Оодгероо Ноонуккал.
«Все смешалось в доме Облонских» – вероятно, эти господа тоже были постмодернистами.
«– Что это такое – постмодернизм? – подозрительно спросил Степа. – Это когда ты делаешь куклу куклы. И сам при этом кукла» (В. Пелевин. Числа).
Итак, во всем происходящем в XXI веке виноват, конечно же, постмодернизм. И это свидетельство его триумфа: он превратился в мем, который на устах даже у тех людей, которые мало читают и для которых культура лишь развлечение. И еще это говорит о том, что постмодернизм добрался до России, превратившись из термина изысканной эстетики в ходовое словцо, которым легко отшутиться, отмахнуться от всего сложного и непонятного.
Во всех вышеприведенных репликах, резонных или вздорных, обывательских или просто шутливых, проглядывает нечто общее, действительно присущее постмодерну. Постмодернизм – это больше о форме, чем о содержании; о знаках, чем о значениях; больше о восприятии и понимании, чем о голых фактах; об информационных системах, о моделях и копиях, о призмах и линзах, через которые мы смотрим на мир.
Одно из первых системных определений того, что впоследствии стало называться постмодерном, предложил американский архитектор Роберт Вентури (1925–2018) в книге «Сложности и противоречия в архитектуре» (1967). Отвергая стерильную, «пуританскую» функциональность модернизма, Вентури провозгласил эстетику сложного, разнородного – причудливое соединение разных стилей:
В архитектуре мне нравятся сложность и противоречия… Гибридные элементы мне нравятся больше, чем «беспримесные», компромиссные больше, чем «цельные», искривленные больше, чем «прямолинейные», неопределенные больше, чем «четкие»… вмещающие в себя больше, чем исключающие, чрезмерные больше, чем простые… противоречивые и двусмысленные больше, чем прямые и ясные. Я за беспорядочную жизненность, а не за очевидное единство. Я признаю непоследовательность и провозглашаю двойственность[1].
Здесь уже намечены те особенности новой эстетики, которые полвека спустя отразились в анекдотических представлениях о вездесущем, неуловимом, дурацком, опасном, разрушительном постмодерне.
2
Постмодернизм – самое влиятельное направление в культуре последней трети XX века, которое бросило вызов модернизму и всему наследию западной цивилизации Нового времени. И в XXI веке постмодерн остается все еще действенной силой, формируя новые культурные течения, которые, в свою очередь, бросают вызов ему самому.
Понятие постмодернизма систематически стало применяться к новым тенденциям в архитектуре, литературе, философии с 1970-х годов[2]. Обычно постмодернизм определяется как культурная формация, исторический период или совокупность теоретических и художественных движений, которым свойственны принципиальный эклектизм и фрагментарность, отказ от больших, всеохватывающих мировоззрений и повествований. «Просветительская» установка на идеал, поиск некоей универсальной и рационально постижимой истины отождествляются с опасностями утопизма и тоталитаризма. Мир мыслится как текст, бесконечная перекодировка и игра знаков, за пределом которых нельзя явить означаемые «вещи» как они есть, «истину» саму по себе. Текст мыслится «интертекстуально», как игра сознательных и бессознательных заимствований, цитат, клише. Речевые акты рассматриваются как самореферентные, относящиеся к самому языку, в связи с чем возникает множество парадоксов типа «лжеца». Понятие реальности конструируется производно от тех концептуальных схем и текстуальных стратегий, которые зависят от расовых, этнических, гендерных, сексуальных идентичностей и ориентаций исследователя, от его властных позиций и устремлений. На место категорий единства и противоположности выдвигаются категории различия и инаковости, которые устанавливают ценность «другого», иноположного, выходящего за рамки данной системы. Всякая иерархия ценностей, в том числе противопоставление «элитарного» и «массового», «центра» и «периферии», «глобального» и «локального», революционная оппозиция обществу, авангардистский вызов традиции, снимается во имя
