Она бежала. Спотыкалась, падала, выставив перед собой руки, упиралась ладонями в мягкую, покрытую редкой сухой травой землю. Вскакивала и бежала снова. Боль простреливала раненое колено, проходила навылет вдоль позвоночника. В легких как будто развели костер. Стук крови в ушах сливался с воем бегущей по следу погони.
– Ви-ижу-у, – ревел ветер.
– Ви-ижу-у, – завывали псы.
Ближе, ближе с каждым шагом. Под ногами хрустело – не то сухие ветви, не то сухие кости. Ножны с забытым бесполезным ножом болтались на поясе, мешали бежать. Очертания серого мира таяли, размывались.
Гулкие размеренные удары, как будто далекий гром, прокатились над землей, заспорили с собачьими голосами:
– Бум… Бум…
Она удивилась бы, ведь за время скитаний в серой стране ни разу не слышала грома и не видела молнии. Но у нее не осталось удивления, ничего не осталось. Вверх по склону холма, задыхаясь от боли в груди, глотая ртом горький, сухой, как старая кость, воздух. Вниз, в шорохе осыпающихся камней, слыша проклятый визг уже совсем близко. Каменная россыпь под ногами. Прыжок. Пересохшее русло. Прыжок. Она не человек, она – бегущий, задыхающийся из последних сил раненый олень.
Удары грома были все громче, сливались со стуком в ушах. Боль в груди все острее, заслоняла собою все. День сейчас или ночь, как понять, как разглядеть, если перед глазами – одни пятна, серые, черные, цветные? Она уже не слышала, не чувствовала ничего – ни погони за спиной, ни камней под ногами. Она проиграла.
Эта мысль не принесла никаких чувств. Она проиграла давно, задолго до того, как заплутала в этих мертвых землях. Все эти годы смерть шла по пятам, ступала бесшумно когтистыми лапами – одна из тех зубастых тварей, чье дыхание уже слышно прямо за спиной.
Колено все-таки подвело. Она споткнулась и рухнула лицом вниз. Попыталась встать, но не смогла, не смогла даже вытащить нож. Поползла – хоть немного, на долю секунды оттянуть гибель. Стая была уже здесь, смрадный запах пастей окутал ее, как густой туман. В этом тумане, в последнем безнадежном рывке она подняла голову – и увидела распахнутые ворота.
Ненадежные, сколоченные из разномастных жердей, ворота в такой же хилой ограде посреди глуши. Они не обещали защиты, не могли обещать. Будь даже они закрыты между ней и погоней – стая перемахнула бы их не заметив.
Но в полутьме там, внутри ограды, ей почудились алые вспышки. Целую вечность она не видела живого огня. Рванулась – в тот самый миг, когда на лодыжке сомкнулись острые зубы. Выдирая клочья кожи, кинула себя в открытый проем, рухнула на землю по ту сторону и провалилась в темноту.
Очнулась, наверно, почти сразу. И сразу поняла, что жива – так ужасно болело все тело, так горела прокушенная нога. Открыла глаза и увидела совсем рядом, по ту сторону ворот, живой кошмар. Ощеренную капающей с клыков пеной собачью стаю.
Они мало походили на обычных собак – гигантских догов, рычащих питбулей, грозных овчарок. Собаки ли это вообще, поджарые костистые тела почти без плоти, огромные большие пасти с полусотней зубов, горящие багровым огнем глаза? Адские Гончие. Теперь она поняла, что значили эти слова.
Они рычали и хрипели. Тянули длинные зубастые морды. Скалились. Но не могли переступить невидимую черту – линию ворот.
Спасена. Одному Богу известно, как это может быть, но Адские Гончие на этот раз уйдут голодными.
– Ты можешь спать здесь, если хочешь. Но в доме тебе будет удобней.
Она сама не заметила, как задремала прямо на земле под голодными взглядами стаи. Сдалась усталости, потеряла бдительность и не заметила чужака, пока он не заговорил.
Месяцы скитаний научили ее одному. Живое – опасно. Человек, зверь, любое существо из тех, что водятся в этом странном месте. Двуногие мужского пола опасны вдвойне: им всегда недостаточно просто и честно тебя сожрать.
Ни драться, ни даже просто встать она уже не могла. Лишь вытащила и беспомощно выставила перед собой нож.
– Он тебе не понадобится, – сказал мужчина. – Не бойся меня.
Голос у него был похож на клубок шерстяных ниток. Мягких коричневых шерстяных ниток. Забавно, подумалось ей, какая чушь лезет в голову за минуту до смерти…
– Я тебя не трону. Ты в безопасности. Ты – правда – в безопасности.
Она слышала слова, но смысла в них не было. Безопасность не для таких, как она, не для такого места, как это. Для достойных, любимых, чистых. Там, где солнечный свет, и зеленая трава, и крепкие стены, доверие и тепло, и нитки, да, шерстяные нитки.
– Ййя…
– Иди сюда.
Он забрал нож, оставил ее беззащитной. Поднял на руки – под спину и под колени, как носят невест в кино. Понес. Наклонившись, вошел в темноту и тепло, в запах очажного дыма. Опустил на мягкое и прошептал:
– Спи.
Она просыпалась и снова засыпала, тонула в слабости и забытье. Приходила в себя, пыталась шевелить забинтованной ногой. Та болела, но не острой болью свежей раны, а так, словно прошло уже много дней. Протянув руку, находила у изголовья глиняную кружку, каждый раз теплую и полную. Горькое питье проваливалось в горло, и по телу проходила теплая волна, растворяя боль.
«Наркотик», – думала она, откидывалась обратно на меховое одеяло и уплывала в сон.
Однажды очнулась совсем. Боли не было. В кружке у изголовья оказалась чистая ледяная вода. Откинув одеяло, не увидела бинтов, не увидела и раны – лишь свежие шрамы алыми полосками тянулись от колена к ступне.
Был серый день, обычный для этой пасмурной страны. Она лежала на узком ложе, построенном, кажется, как гнездо, из веток и мусора. У дальней стены хижины – лучшего названия жилище не заслуживало – была еще одна такая же постель, а ближе к входу простая глинобитная печь с дымоходом. С дальней от входа стороны под круглым окном – что-то вроде низкого столика, полностью заваленного посудой и инструментами.
Возле столика прямо на полу сидел, скрестив ноги, хозяин дома. Он держал на коленях большой кусок меха и шил, ловко орудуя иглой и длинной ниткой.
Он был совершенно сед – борода и волосы, длинные, заплетенные в косу. Но крепок, как старый кряжистый дуб. Он носил штаны из грубо выделанной кожи и ветхую рубаху с неровно обрезанными рукавами. На шее висело ожерелье из чьих-то зубов, длинных и острых. От их вида заныли свежие шрамы на ноге.
Этот человек ее спас и вылечил. Она обязана ему – по меньшей мере благодарностью. Неприятное открытие для той, что уже очень давно обходилась без чужой помощи и собиралась обходиться впредь.
– Спасибо, – негромко сказала она.
Он повернул голову и улыбнулся:
– День четырежды умер и народился вновь, пока ты спала, Дева-Сбежавшая-От-Псов. Исцелились ли твои раны?
Она пожала плечами:
