Самолет, полет Москва – Лос-Анжелес. Лечу к родственникам в Сакраменто. Двенадцатый час полета из анонсированных четырнадцати. Сижу у окна по правому борту над элеронами крыла. Соседка летит тоже к родственникам на Аляску. Жалуется, что там холодно, поэтому тащит сумку с теплыми вещами.
Настроение хорошее, только проснулся.
Внезапный толчок, самолет кренится и резко снижается. Что-то не так, в иллюминатор вижу дым за крылом, начинают появляться растущие языки пламени. Понимаю, что падаем, земля быстро приближается. Внизу горы, покрытые редким лесом и снегом, вдали несколько рек, на горизонте открытая вода, по-видимому, океан или прибрежное море Канады или Аляски. В салоне начинается паника, шум и гвалт. Стараюсь абстрагироваться от этого, надо сосредоточится. Падение очень быстрое, пилот пытается выровнять самолет. Осознаю, что гибель почти неизбежна, но пытаться выжить надо. Закрываю глаза и про себя читаю молитву «Господи, спаси…».
Сижу у аварийного выхода, пытаюсь рассчитать, когда вылезти через люк. До земли совсем немного. Под крылом проносится скалистый шпиль горы и срезает горящий уже полностью двигатель, как бритвой, – легко и почти без рывка. Огонь исчезает вместе с оторванным мотором. В голове возникает неизвестно откуда взявшееся понимание, что люк надо использовать именно сейчас, через минуту будет уже поздно. Рву рычаг, люк очень легко открывается, вылезаю на крыло. Поток воздуха пытается стащить меня с крыла. Крепко держусь за край открытого люка, прижимая к груди сумку ручного багажа. В ней мои документы, и сохранить их мне кажется очень важным, но ветер вырывает ее и уносит куда-то вверх, на другую сторону от фюзеляжа. Соседка пытается пролезть за мной, выталкивает вперед свою сумку, мужик позади нее нагло лезет к люку, мешает ей, толкает и неимоверно ругается матом на всех и все вокруг.
Вижу, как машина проскакивает над краем леса и вылетает на последних метрах своего полета над заснеженным ровным пространством, чтобы попытаться как-то приземлиться. Лайнер бьется брюхом о землю, от удара я выброшен с крыла, лечу в снег. В полете успеваю разглядеть, как самолет подпрыгивает и немного взлетает. Справа обрыв, впереди ровное плато, клином зажатое между лесом и ущельем, идущим вдаль почти параллельно курсу самолета.
В голове вырисовывается вся последовательность событий: падение неизбежно, будучи еще на достаточной высоте, пилот лайнера намечает ровную площадку, подходящую для аварийной посадки. К сожалению, она почти поперечна курсу. Заложив штурвал до предела, летчик старается направить машину на плато, чтобы сесть на брюхо, но первое касание самолета с землей меняет его траекторию, слишком велика еще инерция прежнего курса движения. Машина сильно кренится и, зацепившись правым крылом о землю, отклоняется от курса и срывается в пропасть. Успеваю заметить искаженное от ужаса лицо соседки, так и не протиснувшейся в люк. Через несколько мгновений, заполненных шумом от падения, лязгом металла и грохотом взрыва, наступает мертвая тишина. Выскакиваю из пушистого сугроба, бегу к обрыву, встаю на самый край. Самолет, проскочив ущелье, врезался в противоположный, более высокий скалистый край, опалив его сильным взрывом. Упавшие на дно, примерно метров на сто, горят бесчисленные обломки лайнера. Черные клубы дыма громадным столбом начинают подниматься, заслоняя собой и обломки, и все ущелье. Опаленный жаром, отскакиваю от края, падаю спиной в снег. Он охлаждает меня и возвращает к реальности. О помощи людям, оставшимся в самолете, рассуждать не приходится: после такого не выживают.
Поднимаюсь, понимая при этом, что совершенно цел. Отвернувшись от клубов дыма, осматриваюсь. За спиной – ущелье, впереди – борозда от удара самолета. С правой стороны – заснеженное плато, на которое пилот пытался посадить машину. Слева вижу отходящую наискосок от ущелья длинную гряду скал, напротив нее – темный лес, поднимающийся по склонам вверх, и снежную полосу между ними, уходящую вдаль.
Весь этот пейзаж обрамлен массивами гор со снежными вершинами, возвышающимися повсюду. Понимаю, что если идти, то идти надо между скалами и лесом по заснеженной полосе, ее направление, кажется, и есть путь к океану.
В голове не переставая звучат шум и гам, царившие в самолете в последние минуты перед падением. Окружающая тишина проникает в мою голову, вытесняя немыслимый гвалт криков людей, находившихся в самолете. Все умолкает, и остается только шум леса. Холод тоже делает свое дело – забирается под одежду, которой на мне и так мало, ведь летел я в футболке, джинсах и тоненькой куртке. Пронизывающий ветер охладил меня, голова начала работать четко и продуктивно, блокируя все всплески воспоминаний падения.
Неподалеку валяется сумка соседки. Свою я потерял еще до падения с крыла. Ну что же, будем считать, что поменялись. Нахожу в ней свитер, несколько шерстяных кофт, толстовку, теплую шапку, носки, сигареты, зажигалку и большой маникюрный набор, неизвестно как протащенный ей на борт через все осмотры. В нем, кроме обычного, нахожу ножницы острой формы, длиной порядка пятнадцати сантиметров. В моей были только деньги, документы да пара футболок. Сам с собой соглашаюсь, что обмен вышел очень выгодным для меня.
Теперь надо решить, что делать дальше: оставаться ждать спасателей или идти искать людей. Вспоминаю ландшафт из иллюминатора и представляю маршрут: надо двигаться к океану дальше вдоль берега, пока не встречу людей или корабли. Прикидываю, что до океана примерно пятьдесят километров. Холод, снег, еда отсутствует, а оружия, кроме ножниц, никакого нет – безнадега.
За раздумьями натягиваю свитер, сверху толстовку. Больше ничего не поддеть, толстовка маловата, поэтому сверху обматываюсь парой шерстяных кофт. На мне хорошие утепленные, высокие кроссовки, вниз натягиваю теплые носки, остальное складываю в сумку.
Теперь надо решать: идти или ждать. Ждать, может, придется долго, никакой уверенности, что самолет быстро найдут, – нет. Больше трех-четырех суток мне без еды и оружия не вытянуть, а еще и звери могут прийти, ведь они бывают разные: травоядные – хорошо, но с одними ножницами мне их не догнать, а от хищников такое оружие меня не спасет. Сознание подсказывает: надо идти. Спасатели все равно увидят следы, если снегопада не будет, а значит, меня найдут. В памяти всплывают слова моей матери: «Ждать и догонять – хуже всего; догонять еще куда ни шло, все-таки движешься». И я понимаю, что принял правильное решение. Эти мысли заставляют меня задуматься о моих родных, становится невероятно больно, за них, какие чувства они испытают, когда узнают о крушении. Маме девяносто два года, ей будет тяжелее всех. Пусть надежда всегда остается с ними.
