Середина ноября 2012-го – в Аргентине поздняя весна, жарко, болит нога, местная колючка пропорола подошву. Колючки тут везде. Мы вышли из машины. Я бреду, прихрамывая, по высокому берегу озера, вверх, едва поспевая за Данилой.
– Увидишь сам, где деревня будет стоять. Красота!
И вот перед нами раскрывается огромное рукотворное озеро. В прошлом году мы ловили тут рыбу, Данилин старший сын Андриан ставил тогда три сетки – наловили три картофельных мешка.
– Вот она – Нуэва Эсперанса! – Данила стоит, как ветхозаветный Моисей, воздев руки. Он взволнован, смотрит вниз на бурую, слежавшуюся землю, поросшую колючим кустарником. – Здесь, на террасе, построим большую деревню. Всем земли хватит, многие собираются приехать.
Нуэва Эсперанса означает Новая Надежда. Он шел к ней всю свою непростую, кочевую жизнь. Вечером у костра Марфа, его жена, скажет: «Я тут посчитала, мы с Данилой пятьдесят один раз кочевали». Скажет просто, но не сдержится, улыбнется, спрячет за улыбкой смущение.
* * *
Как и большинство русских людей, староверы не стесняются показывать эмоции – они легко плачут, растроганные до глубины души, потому что слово, письменное и устное, если речь идет о святынях, принимается и понимается ими традиционно как истинная правда. Рассказ, всегда эмоционально окрашенный, нередко прерывается слезами очищения.
– Вот Красная площадь! Я там был. Идешь, смотришь на всю эту красоту, аж дух захватывает! Мечтал увидеть, так сбылось!
– Данила, ну что такого в Красной площади?
– Попробуй понять. Я рожден в Китае, столь слышал, столь мечтал, и вдруг сподобился увидеть. Для меня это – все, все значит! Как словами передать?
– Так ты и передал.
Данила, всплакнув, улыбается.
– Понял теперь?
– Понял, Данила.
Таких разговоров-мечтаний довелось услышать много. Почти каждый признавался, что мечтает скопить денег, чтобы «лишь одним глазком поглядеть на Россию». Они не видели ее, но думали беспрестанно, не теряли внутренней связи с ней. Зла и гонений не забывали, но пересиливала глубинная тяга к покинутой земле с могилами предков, а что-что – своих предков и родословную настоящий старовер чтит и знает назубок, как Отче наш.
– Вот вы по учебникам учились?
– Конечно.
– И мы учились. По старым, советским. У нас на них Ленин и Сталин были нарисованы и чернилами замараны. Веришь, я тогда понятия не имел, кто такие Ленин и Сталин, но точно знал – бесы!
Три поколения, выросшие вне российских пределов, сохранили язык – одну из главных своих святынь. Священные книги, жития святых и Прологи, читаемые в воскресное утро, после службы, Священное Писание и Устав церковный – главный закон жизни для каждого – читаются на родном, русском, точнее – церковнославянском, с него же и начинается обучение. Детей заставляют твердить: «Аз, буки, веди, глаголь, добро».
Первое впечатление от русской деревни в Латинской Америке – такого не может быть: бородатые мужчины в разноцветных русских рубахах с вышивкой по вороту и манжетам, подпоясанные ткаными поясками, девушки в ярких платках и сарафанах, замужние женщины в шашмурах – особых головных уборах, подчеркивающих их социальный статус. Все наделенные той красотой, какая достигается только при наличии спокойного сердца, проявляется на лице только при наличии внутренней свободы. К тебе подходят без всякой боязни, здороваются, выяснив, кто ты такой и зачем прибыл, зовут в дом, расспрашивают о России. Нас тянет друг к другу обоюдно, улыбки сближают моментально, родной язык спаивает накрепко возникшую приязнь.
– Странные вы какие, говорите, как мы, а одеётесь не как мы, – замечает мне девица Евлампея.
Мы вместе начинаем смеяться. Странно. И правда странно, но весело, аж дух захватывает.
А имена: Дионисий, Гермоген, Дий, Евген, Иринья, Марфа, Авраамий, братья Дементий и Клементий, Герман, Февруса, Сара, Фауст, Агафагел – ухо жадно, с радостным изумлением ловит эти забытые имена, древние, но живущие здесь и сейчас. Я глубоко убежден: любой, кто увидит латиноамериканского старовера, влюбится в него в мгновение ока. Они – наша утопическая мечта о потерянном рае, о безвозвратно ушедшем времени. Лишь потом, когда погрузишься в их повседневную жизнь, точнее поверхностную часть ее (староверы ревниво оберегают свои устои и своими личными проблемами не делятся с чужаками), все становится на свои места. Люди как люди, со своими счетами, претензиями, обидами, а все же другие, сохранившие что-то важное, растерянное нами в городской цивилизации, крестьяне, живущие на земле, от нее питающиеся, любящие ее и понимающие так, как нам, может быть, никогда не будет дано. Они – весомая часть позапрошлого века, но живая, несгибаемая, перенесшая адские муки и страдания, кочевавшая, кочевавшая и еще раз кочевавшая, дабы сохранить то, ради чего и живут, – веру, устои, свои святыни.
Люди все разные, кто-то живет богато, огромной семьей в двенадцать – пятнадцать детей, кто-то скромно, дети отъехали в «Норд Америку», звонят по «селюляру», то есть по мобильному, пишут письма, наезжают гостить. Два поколения, обрабатывающие земли в Латинской Америке, постепенно приумножили маленькие наделы дедов, и некоторые владеют теперь семьюдесятью – сотней гектаров пашни. Роднят и объединяют всех узы родства: за столь долгое время все переженились, покумились, и родство здесь чтут и считают тщательно, до седьмого колена, как постановлено Уставом. Еще роднит, сковывает, снимает обиды и разногласия общая моленная – дом Господа, где каждое воскресенье с глубокой ночи до утра ведут службу степенно, проникновенно, как это делали многие поколения их предков.
И все же их тянет в Россию. Некоторых гонит нужда, некоторых – глубинная мечта и вера в то, что настоящее спасение возможно только на родной земле, как поговаривают некоторые старики. А ведь ради спасения души они и живут, трудятся нещадно под жарким солнцем Аргентины и Уругвая, от зари до зари, страдают от гнуса и душного субтропического климата в Боливии и в бразильской сельве.
