Истории
по мотивам записей-ком в комлогах.
1
В столовку я вошёл через тамбур кухонной половины. Хотел снять пробу с блюд завтрака, но кашевар Хлеб встретил с известием, что запозднился я, «паляводы макароны па-флоцку ужо зъели». Меня покормить норовил тут же на кухне, сулил чем-то особо вкусненьким, но я потребовал принести порцию в обеденный зал, со всеми поем. Хлеб, кивнув, пожаловался:
– На второе приготовил я, Председатель, кофе, замест кампоту. Зяма, невидаль такая, расщедрился с барской чалмы. Але кисяля запатрабавали, сядзяць, чакаюць.
«Хрон им, а не киселя», – возмутился и, посторонившись, пропуская кашевара к двери из кухни в раздаточную, призвал:
– Вперёд.
В раздаточной кивнул на клеёнку красного цвета в белый горошек, занавешивавшую сегодня проём в стеновой перегородке:
– Отломилось от чалмы?
Порезанная на полосы, занавесь в арке свисала до пола – скрывала по ту сторону стены обеденный зал. Камзолы из такой клеёнки носил начальствующий состав «атомных теплиц» в ЗемМарии – дорогой материал.
– Ага, ад Зямы адламаецца, трымай кишэню шырэй, – фыркнул Хлеб, – кок его корабельный, земеля и приятель мой, подогнал. И агрегат, стол, увидишь в трапезной, накрыть хватило, – с умилением глядя на занавеску, похвастался кашевар.
– Открой. И говори по-русски.
Хлеб ключом вагонного проводника открыл замок входной двери в трапезную, прислушался и подивился:
– Уснул, кажись. А то весь завтрак пронудил дай, да дай. Спрятаться в кухне как-нибудь ночью и там сдохнуть грозился, алкаш конченый. Странно как-то, осмелел вдруг, оборзел вконец, или допился до белки.
Камса – понял я, о ком сокрушался кашевар, только колхозный фельдшер так с переливным посвистом храпел. До сего дня ни чем таким не грозил, вообще ни как не бунтовал. Я налёг плечом на дверь и впечатал пьяницу в угол.
– Председатель, я за макаронами, через минуту подам! – тут же заперся Хлеб.
По мере привыкания к полутьме, я всё явственнее различал на красном среди россыпи белого гороха котелки и кружки. «Ляпота», – похвалил я кашевара. Снял и повесил плащ-накидку на гвоздик в углу – упрятал храпевшего фальшиво фельдшера. Камса, наверное, узнал меня по голосу, потому и притворялся спящим.
Жар от камина в зале и тепло из кухни добавляли духоты воздуху и без того тяжёлому. Принюхался. Обычную вонь резиной сегодня разбавлял душок просроченной тушёнки. А что другого ожидать от даров менялы в чалме с чучелом гиацинтового ары – попугая, птицей самой дорогой, самой редкой и самой большой в своём семействе. Ара брошь с перьями заменяет, своего рода знак профессиональный принадлежности, тапа кокарды. За застольем Зяма хвастался: консервы выменял у волков-копателей, те на бывшей территории Германии нашли стратегические запасы Бундесвера – тушёнку из мяса морской черепахи. Банки Хлебу доставил юнга, с поклоном от корабельного кока и презентом «шаноўнаму прыяцелю и земляку дарагому». Оба повара – белорусы, единственные по национальности, и в колхозе, и в команде Зяминого парусника. Потому и сдружились накрепко. Тушёнку и растворимый кофе малец принёс завёрнутыми в кусок клеёнки, которой, располосовав на полосы, и украсил Хлеб стеновую арку. БОльшую радость ему доставил и благодарность приятелю вызвал целый рулон этой же клеёнки. Раскатав её по агрегату, котелки и кружки по гороху расставлял с огорчением – портил такую красоту.
На мой приход и возню с Камсой полеводы внимания, казалось, не обратили. Хлопцы бросали на пальцах кому допивать колу из остатков вчерашних гостинцев от менялы. Мужики потягивали из кружек чай – чифирили. Пили сосредоточено без лишних разговоров.
Сидели без бушлатов, но обутые в рыбацкие сапоги, что меня и возмутило: моё требование разуваться в тамбуре до сего дня выполнялось. Что ослушались председателя колхоза, конечно, возмущало, но вывело меня из себя то, что сапожными отворотами, вечно замызганными на работах в поле, елозили сейчас по дощатому полу, всегда добросовестно выдраенному кашеваром до безупречной чистоты, к тому же, непременно навощённому свечным воском до лоска. Где только брал? Подозревал я, экономил Хлеб на Зяминых сладостях, на той же коле, чтоб выменять у ребятни из соседней деревни Мирное свечные огарки. Рвению кашевара я благоволил, ставил в пример, но чистоты в спальном бараке у полеводов как не стало с переходом на колхозное «житие-бытие», так по сей день и не наблюдалось. Потому-то я однажды и потребовал в сердцах не только в тамбуре бушлаты, обычно мокрые от дождя, оставлять, но и сапоги скидывать. Боты – так Хлеб назвал сапоги (как и стол агрегатом), так у полеводов и повелось – резиновые с подпаховыми отворотами из тюленьей кожи. Когда-то такие пользовали поморы на промысловых судах, нынче – после Хрона – в промысле, да и на берегу повсеместно, голенища раскатывают по бедру до паха, так носятся чаше, чем по-мушкетёрски с отворотами по колено.
Несколько мест за агрегатом под аркой пустовали. Ухватившись за ручку потолочного люка, я перемахнул через котелки с кружками и подошёл к камину. Грелся у огня и прихлёбывал из жбана, стоявшего и всякий раз меня поджидавшего на каминной полке. Собрался было рявкнуть «почему в ботах» – как услышал:
– Ротный, товарищ полковник, да сколько нас испытывать будут?!
Я поперхнулся. Вытер рукавом губы и повернулся на голос – спрашивал старший бригадир Кабзон, бывший старший сержант Йосеф Кобзон, заместитель ротного старшины, в колхозе мой зам.
– Ведь проходили ж не раз до кампании. Натерпелись! Красные канавы в печёнках сидят. А норы в кораллоломнях… четверых бойцов потеряли. И каких бойцов! Воинов! Дедов, не салаг. И на тебе, теперь здесь на острове «Испытание штабное». Какого хрона?
Звеньевой Селезень, сидевший ко мне спиной, крутнулся на скамье и разорвал надвое по груди тельняшку.
– А мы, разведка! Неделями по червивым лазам ползали, света божьего не видели. Да в них, в норах, в сравнении с этим грёбаным островом – рай! Ты, ротный, уверял, что год только здесь покантуемся, отдых сулил пополной с фруктами и овощами от пуза, а что едим?! Драники из топинамбура обрыдлого. Посмотри, как от пюре из этой земляной груши с ягодой зубы оскоминой скрутило!
Селезень осклабился. Я поставил жбан на полку.
Со времени как топинамбур составлял львиную долю колхозного урожая, стал основным продуктом в рационе, ни кто на здоровье не жаловался, но все как один маялись зубами. У одной половины передние резцы удлинены чуть ли не на четверть, торчат – губы разверзлись. У другой вправлены в рот – под язык и нёбо. Одни – оскалены, злые, как звери, слова не вытянешь. Другие – с губами в ниточку, молчат, как рыба об лёд. А заговорят, не разобрать о чём. У меня верхние на местах, нижних передних нет – протез съёмный, бюгель, «челюсть». Как и мне, так же свезло только завхозу, кладовщику, да мужикам – из тех, кто тоже с «челюстями». В расчёт не брался фельдшер Камса – у него, кичился этим при всяком случае, зубы настоящие «с нуля выросшие» по экспериментальной технологии, он один их первых счастливчиков, на каких ту технологию «обкатали». Японцы до Хрона на мышах «упражнялись», в Хрон внедрили. Если я катастрофу с зубами списывал на топинамбур, Камса – в роте лейтенант медслужбы Комиссаров – уверял, что причина кроется в употреблении подмешиваемой в пюре островной ягоды, росшей на «Дальнем поле» вместе с земляной грушей. В употреблении вызывала во рту жуткую оскомину, почему и получила у полеводов название «оскомина».
