Первая американская революция XVIII века… Десять лет антианглийских протестов. Восемь лет войны. Наконец, принятие федеральной Конституции 1787 г. и создание стабильной федерации. Эти годы глубоко перепахали Америку. Не только появилось новое государство. Изменилась и жизнь обычных людей.
В глазах современников революция стала началом американской нации. Южнокаролинский историк Дэвид Рамсей подчеркивал, что революция дала начало американской нации: «Местные предрассудки ослабли. Частые контакты смягчили взаимные трения, и было заложено основание для создания нации из разнородных материалов»1. Примерно 2,5 миллиона человек, составлявших население тринадцати британских колоний в 1776 г., начали осознавать себя по-новому. Автор Декларации независимости США Томас Джефферсон рассуждал в переписке с французским активистом Ж.П. Бриссо: «Вы правильно заметили, что нас больше нельзя называть англоамериканцами. Это название теперь описывает только жителей Новой Шотландии, Канады и т.д. Я применил к нашим гражданам термин “федероамериканцы”, поскольку с нашей стороны было бы не очень прилично присвоить себе лестное название “свободные американцы”»2.
Подъем национального самосознания сопровождался своего рода антиглобалистским импульсом. Европейские великие державы, прежде всего, Франция и Великобритания, не только были могущественны в военном отношении, но и могли навязать другим нациям свою культурную повестку, свои модели потребления. Недаром миссис Рэкет, нью-йоркская дама из комедии Уильяма Данлэпа, хвалилась тем, что не уступит самым изысканным европейцам3. Европейское было престижным. Американская революция сделала отказ от импорта одним из своих лозунгов. Дэвид Рамсей заявлял в связи с ратификацией Конституции США: «До сих пор наши нравы, обычаи и одежда регулировались обычаями Европы; но, объединившись под одной властью, наш народ будет иметь нечто свое, оригинальное, чему он сможет подражать и экономить деньги, которые теперь нелепо расходуются на следование моде других стран»4.
Равенство тоже было частью революционной утопии. В воображении современников США представали страной свободных фермеров, где не ценятся пышные родословные и каждый может достичь чего угодно, – ранняя версия мифа об Америке как стране безграничных возможностей. Массачусетский политик, госсекретарь США в 1795–1800 гг. Тимоти Пикеринг уверял: «Если человек обладает добродетелью и способностями, не имея при этом ни шиллинга, он все же может стать президентом Соединенных Штатов. Разве это похоже на аристократию?»5 Это было, конечно же, далеко от реального американского общества XVIII в., где существовала собственная аристократия, хотя бы в лице «набобов» Южной Каролины и «джентри» Верхнего Юга. И все же революция действительно потеснила традиционные политические кланы во власти. Рядовые американцы получили новые возможности политического действия6.
Для представителей элиты все это выглядело как своего рода «восстание масс». Виргинские джентльмены из пьесы Роберта Манфорда «Патриоты» (1777) сетовали на то, что функционеры новых революционных органов власти – наглые выскочки, опьяненные свободой; женщины увлеклись политикой, оставляя свои традиционные роли; слуги вели себя вызывающе7. Консерваторы-тори оплакивали правление «милорда Толпы».
Понятие борьбы за свободу, в революции в XVIII в. было тесно связано с понятием добродетели. Революция мыслилась не только как уничтожение тирании во имя свободы, но и как борьба с пороком и торжество добродетели. Джон Адамс, будущий второй президент США, излагал теорию республики добродетели следующим образом: «Подобное [республиканское] правление должно поддерживаться лишь чистой религией или суровой моралью»8. Республиканская простота нравов должна была распространиться во всех областях жизни – начиная с языка и манер и кончая политикой. Представление о добродетели XVIII в. применительно к другой революции иногда описывается как «суровое счастье Спарты». «Христианская Спарта» – так это сформулировал Сэмюэль Адамс, один из главных идеологов Американской революции. Отказ от импортной роскоши, домотканая одежда, самоотречение во имя родной страны – так мог выглядеть идеальный патриот в 1775 г.
Революция приводила к высокой политизации быта. Повседневное меню, одежда, танец, даже способ лечения болезни могли быть знаком партийной принадлежности, лояльности или нелояльности «американскому делу».
Немалое влияние на американскую повседневность оказывали культура Просвещения и неотделимый от нее на практике классический республиканизм. Индоктринация масс идеями Просвещения была велика9. В повседневности их внедрение могло принимать различные формы, от бойкотов импорта как проявления республиканской добродетели до распространения оспопрививания, тесно связанного с просвещенческим культом науки и прогресса.
И все же американцы XVIII в. жили не только революционной борьбой. Строгость классического республиканизма причудливо сочеталась у них с бытовым консьюмеризмом. Историки говорят о «революции потребления» в середине столетия. Ее выражением служит значительная степень глобализации потребления. Она особенно хорошо прослеживается в ранней Америке, где собственное производство еще не было развито. И как бы пламенно революционная пропаганда ни призывала к «простоте нравов», рекламные блоки американских газет старались завлечь читателей совсем другими приманками. Их любимым словом была «жантильность» (gentility). «Жантильность» была также приметой элитарности. Она превращала потребителей и потребительниц – хотя бы в собственном воображении – в джентльменов и леди. К несчастью для себя, им приходилось сталкиваться не только с новыми идеалами, прививаемыми классическим республиканизмом, но также с законодательными запретами определенных видов жантильных развлечений, излюбленных блюд и напитков и т.п. Свои коррективы вносила и военная экономика с ее безудержной инфляцией и дефицитами.
Простота нравов считалась присущей республике, а жантильность – монархии. Джон Адамс писал своей приятельнице: «Скажите, мадам, вы за американскую монархию или за республику? Монархия – это самое благородное и самое модное правительство, и я не знаю, почему бы дамам не считаться с элегантностью и модой в вопросах правительства, как относительно платьев, бюро или экипажей. Что касается меня, то я настолько безвкусен, что предпочитаю республику»10. И в то же время в молодой американской республике жантильность, джентльменское поведение были важной политической характеристикой. Предлагая кандидатов на нью-йоркский ратификационный конвент в 1788 г., их сторонники не забывали похвалить «обаятельные», «непринужденные» или хотя бы просто «приятные» манеры своих протеже
