Эта книга – мягкая подушка, в которую можно поплакать. Пушистый мурчащий кот, которого можно погладить, когда вам грустно и больно.
Это история о горе и его проживании. О том, как внутреннему ребенку сложно и страшно терять близких. О том, что детство и его приметы рано или поздно заканчиваются, как бы мы ни старались их удержать.
Основа этой маленькой книги – история, которая случилась со мной. Только превратив ее в текст, я смогла прожить и принять это горе. Я надеюсь, что мой рассказ поможет тем, кто потерял близких, высвободить непрожитые эмоции. Я пишу, чтобы показать: текст терапевтичен. С каждым из нас случаются беды, у каждого есть свои трагические истории. Написанный текст помогает их пережить, переосмыслить и использовать, чтобы стать сильнее. Не бывает людей без боли, но боль не должна управлять человеком.
Прочитайте мою историю. А потом возьмите ручку и запишите свою. Я надеюсь, вам станет легче. Плачу ли я, когда пишу? Да. Но я понимаю, что это неизбежная часть процесса, иначе непрожитые эмоции так и останутся зажатыми, так и будут забирать мою энергию.
Я берусь за эту историю уже не впервые. И каждый раз я смотрю, как горят мои черновики вместе с мусором.
«Рукописи не горят,» – спокойно смотрит на это Воланд.
«Жечь было наслаждением,» – возражает ему Гай Монтэг.
«Забрать все книги бы, да сжечь,» – соглашается Фамусов.
Пока в моей голове проигрывается этот разговор, я помешиваю длинной палкой костер и раскрываю занявшуюся снаружи тетрадь. Я контролирую огонь. Сама. Огонь уже ничего не может сделать с моей жизнью. Все, что мог, он сделал семь лет назад.
Рукописи не горят. И поэтому я опять начинаю сначала этот рассказ об огне, детстве и (не)счастье.
Я выходила из затхлого автобуса и шла по асфальту ровно тринадцать метров. Потом, когда он заканчивался, проходила мимо старой церкви и долго брела вдоль озера. В конце пути, там, где дорога спускалась к озеру, а другая сбоку врезалась в нее, чтобы увести путников в дальнюю деревню, там, где старый фонарь светил одним глазом и в зимней темной белизне, и в летней дреме, именно там вырастал зеленый дом.
Он появлялся из ниоткуда. Мои тело и мозг находились в радостном ожидании. Ноги торопливо шли по дороге. И вот – внезапно – за поворотом у старого двухэтажного дома, где лиственница соседствовала с дубом, открывался вид на этот самый перекресток со скрипучим одноглазым фонарем. И ожидаемо возникал он. Мой невероятно любимый, зеленый деревянный дом. Со светящимся кухонным окном. Одинокая лампа, без люстры и абажура, горела над столом и приглашала выпить чай с чем Бог послал.
Этот зеленый дом, этот резкий поворот дороги, это светящееся окно – все это было символом моего детства. Символом любви и свободы, которая бывает только в теплых бабушкиных руках. Символом моей памяти о том, чего уже не вернуть.
Память и сейчас подсовывает мне это окно, эту дорогу, эту потрескавшуюся зелень давно покрашенных стен, эту приземистую красоту русской деревни, которую и узнать-то можно лишь в одном случае – проведя в ней детство и запечатлев на внутренней стороне век. Чтобы, когда ложишься спать и такой взрослый, уставший, одинокий думаешь: а когда же все-таки я был счастлив, без призыва возникал этот вид: деревня, усталость, дальняя дорога и бабушкино окно.
На крыльце, если не встречал меня у самого автобуса, ждал худой великан, который едва не касался головой шиферной крыши, и подавал мне руку. Моя тоненькая, почти просвечивающая ручка терялась на его ладони, как полевая ромашка на пшеничном поле.
Крестный брал меня за руку и вел по ступенькам крыльца. Этому большому человеку можно было доверять. И любить его как отца. Что я и делала 29 лет.
Мне три с половиной. Папа уже полгода как бросил меня, улетев куда-то на небо или спрятавшись под землю. Теперь из всех мужчин я доверяю только этому великану, который всегда ждет меня в бабушкином доме. Всегда носит меня на закорках. Всегда качает, когда сидит нога на ногу, а я подхожу и запрыгиваю на ногу-качалку. Всегда разрешает мне забираться на спину к дедушке, да и к себе на спину тоже. Разрешает даже отхлебывать чай из его огромной, в десять раз больше моей руки, кружки. Отхлебываю, обжигаюсь и улыбаюсь: горячо. Он кивает. Я снова тянусь к кружке. А он разрешает все. Потому что я самая младшая. Потому что моего папы больше нет.
Мне пять, и я не замолкаю ни на секунду. Я рассказываю о садике, друзьях, сказках, автобусе и разной чепухе, пою песни, придумываю на ходу стихи. Я много спрашиваю и сама себе отвечаю, не получив ответа взрослых. Я молчу только во сне. Бабушка называет меня ласково «колокольчик», а когда злится – «матрешка-щелчок». А крестный, конечно, ходит по улице, держит меня за руку и кивает, когда я что-то рассказываю. Я подпрыгиваю на одной ножке и крепко держусь за него. Он хоть и похож на сурового великана и одновременно на волка из «Ну, погоди!», но с ним спокойно.
