Мутные, серые волны плевались бешеной пеной и в зловещей, бессильной ярости бились в стекло иллюминатора. Они отступали, набирая силу, и вновь бросались на круглое стекло, пытаясь бурлящим тараном пробить его и ворваться стремительным потоком в маленькую каюту, чтобы найти покой от разгневанной, разыгравшейся бури. Шум за иллюминатором нарастал глухим рокотом и затихал, неожиданно издавая резкие, звонкие дребезжания, переходящие в шлепки, будто аплодировал кому и плавно переходил в тихое, даже успокаивающее постукивание. Маленькое, круглое окошко стойко сдерживало бешенный напор этой серой массы.
– Боже ж мой! Силища какова! А каков порыв стихии неудержной! Чарующе, невероятно, как чарующе! Великолепное зрелище! Что творится за этим стеклом, в этой грязной мути океана! Великолепно…! Буревестников и тех, затянула пучина морская! – медленно растягивал слова восторга, очарованный видом из круглого окна, Аркадий Петрович Шуйский, уткнувшись потным лбом в иллюминатор.
Неожиданно, из чёрной, крутящейся, пенистой массы вынырнула акула с раскрытой страшной пастью. Она на какое-то время прилипла белым брюхом к стеклу, но тут же была смыта навалившейся волной. Это жуткое, мимолётное явление, заставило Аркадия Петровича резко дёрнуться всем телом назад. С большой опаской в шаге от иллюминатора он всматривался в муть бурлящей воды, но акула больше не появлялась.
– Вероятно померещилось, мираж скорей всего, на море! – успокоил себя усталый Аркадий Петрович, – Нет, нет, невозможно боле глядеть…! Это зрелищное великолепие превращается в ужасное зрелище, даже границ не разглядеть – где небо, а где вода, одна муть! Это ужасно! Когда же всё это закончится? Как я устал! До невозможности устал!
Не вставая с широкой табуретки с подпиленными ножками, он дотянулся до горлышка нераспечатанной бутылки и аккуратно взял её в руки, любуясь строением стеклянного тела. Вскоре послышался скрип откручиваемой пробки. Шуйский наливал из бутылки в белую кофейную чашку, до самых краёв.
– Невероятный аромат, просто божественный…! – он подносил чашку к носу и глубоко вдыхал, кряхтя от удовольствия.
Прихлёбывая сладкий, густой, липкий напиток, он смотрел в окошко иллюминатора уже не испытывая страха, а морская буря за стеклом бушевала с прежней силой и, казалось, совсем не собиралась стихать. Шуйский медленно повернул голову и долго смотрел на циферблат будильника, не понимая, а зачем он на него смотрит?
– А в чём собственно дело-о…? – протянул он вялым языком. – Смысла смотреть на время в данный момент, никакого нет… Здесь бушует буря, и закончится она…, – наступила пауза, – А вот сейчас и есть…, вот тот самый смысл…! Во всяком случае, когда, ну-у-у… определённо необходимо смотреть на них, на эти вот самые стрелки, потому как закончится она через двадцать три минуты. Во-о-о-о… от! – каждое произнесённое слово давалось ему всё труднее и труднее, липкий язык во рту, измазанном и тоже липком от содержимого белой чашки, совсем перестал ворочаться.
Аркадий Петрович почувствовал, как его начинает шатать и укачивать на табуретке. С шумом дососав густые капли до дна, он налил ещё, теперь только до половины чашки. Подняв бутылку вверх, чтобы водрузить её на полку, его глаза невольно повернулись в сторону иллюминатора и, в этот самый момент, из чёрной, крутящейся, бесформенной массы, вынырнула та самая акула со страшными, треугольными, белыми зубами в широко открытой пасти.
Бурлящая масса в лепёшку, намертво прижала акулу к круглому стеклу, и уже никакая сила не могла соскрести её с иллюминатора. Невыносимые звуки скрежета раздавались по всей каюте и ужасно давили на уши. И сейчас, Аркадию Петровичу явно казалось, что акула начала грызть стекло. Воспалённые, усталые глаза его округлились, рука с бутылкой, зависшая над полкой, задрожала, а тело судорожно задёргалось, как на электрическом стуле!
Шуйский, не владея налитым тяжестью, размякшим телом, медленно заваливался с табуретки на спину, задрав вверх босые в тапочках ноги, не выпуская из рук бутылку и белую, маленькую чашку.
Полярный день только начал пробуждаться, и круг ещё холодного солнца жёлтым блином стоял на бесконечной черте горизонта. Кольский полуостров просыпался вместе с солнцем от сорокадневной спячки. На пороге стоял старый-новый 1961 год! Полярная ночь уползала дальше, к Северному полюсу, волоча за собою своё длинное и тяжёлое, чёрное одеяло.
Шуйский очнулся! Он поймал себя на том, что только что издавал звериный храп, даже рот не закрылся ещё. Он лежал на спине в ворохе грязного белья, которое должен был постирать до утра. Но утро его не ждало, оно уже настало! В комнате стояла зловещая тишина, и он тут же почувствовал, что ничего хорошего и доброго она не предвещала! Ночная буря утихла и больше не давила на уши пронзительным, бешеным воем, металлическим скрежетом и глухими стуками.
Он смотрел в потолок на одинокую лампочку. Она, будто по рации шпион, передавала шифровку световым морганием, ярко вспыхивая и затухая. Даже не напрягая глаз, можно было рассмотреть её вольфрамовую ниточку.
– Опять перебой с электричеством! Сколько ж их надо, ламп этих, каждую неделю новую, новую…? Чемодан целый закупить, что ли? Горят твои лампы, Ильич, разоришь ты меня! Ой голова…! Господи, как она болит! А во рту то что…? Боже правый, язык залип! Может Леопольд из шестой, сволочь серая, и впрямь мне в рот…? Да он же мне в рот насрал, паскуда! – Шуйский не на шутку встревоженный, зашевелил тяжёлым, сухим языком. – Слава богу, пустой! Эта дрянь полосатая может, он много чего может, он не промажет, скотина шерстяная! У-у-й-й-й, не могу…! Да нет же, не он это, его же увезли из барака, недели две как, не меньше, его не могло быть здесь. Боже, я ещё не проснулся!
В этом жилом бараке у Шуйского было три недруга: один двуногий из братьев наших больших, то есть разумных и двое из меньших братьев, неразумных значит, те, кто на четырёх ногах и лохматые. И все трое жили единой семьёй в одной квартире под номером шесть!
– Что же утро мне сулит…? – он тяжело вздохнул. – Глаз заказчика огнём презренным будет жечь тебя сегодня. Какой позор, а стыд, аж до пяток прожигает! Ещё вчера, ты бил себя рукою в грудь, клятву было чуть не дал, а совести хватило к стакану руку протянуть и огурец солёный в глотку наглую воткнуть! До дегустировался чувак! И не кисель это вовсе – изобретение это! – Задумавшись, Шуйский брезгливо рассматривал правую руку. – Ты такая же скотина, что и Леопольд, только гораздо хуже! Он с лицом без маски, а на тебе, всё маски, маски – доиграешься, актёр…! С тебя же вскоре, сегодня даже быть, скинут маску, не спрячешь совесть долго в ней. А тебе всё мало…, того раза не хватило – на приключенья новые, снова зад твой покатило! О-о-о-хо-хо…! Может ещё успею в третью сдать, до девяти, целых два часа! Пробудись же, бессовестная совесть моя!
