ПРОЛОГ. Сестра
{«Сейчас я понимаю, почему тигры едят своих детенышей».
[Аль Капоне]}
{Эдинбург, февраль 1915}
Ллойд-Парк напоминал древний замок. Не такой, на какие она насмотрелась в Эдинбурге, с острыми шпилями и суровыми высокими окнами. Нет – поместье лорда Энтони оказалось похоже на дворец из книги с картинками, которую она видела в витрине книжного магазина. Ухоженные сады, посыпанные песком и гравием дорожки, свежевыкрашенные ворота, распахнутые так гостеприимно, будто только их и ждали. И окна. Светящиеся, почти праздничные, невзирая на неприветливый февральский вечер.
Джен обернулась к отцу, но наткнулась взглядом на плотно сомкнутые губы и снова отвернулась. Она не обижалась. Отец был растерян и всё ещё зол. Не на неё – на покойную мать, которая набралась смелости лишь на смертном одре, чтобы написать ему. Увы, никак успокоить отца Джен не могла: из всех людей, с которыми ей довелось встречаться, именно этот находился будто за каменной стеной. Не достучаться, не коснуться аурой, не развеселить. Не поиграться, когда скучно.
Суровый мужчина, который явился в ночь смерти мамы и так и застыл на пороге убогой комнаты на чердаке. Человек, который вызвал улыбку на почерневших и бескровных губах.
К слову, мама никогда так не улыбалась. Даже для неё.
Джен помнила, как мама протянула иссохшую руку навстречу мужчине, и тот, словно решившись, шагнул наконец внутрь. Присел рядом с кроватью и накрыл слабые, дрожащие пальцы крепкой рукой.
- Тони…
Лицо мужчины, холёное, по-своему привлекательное, исказила мучительная гримаса. Хозяйка комнаты, которая провела важного гостя наверх, верно, умилилась, решив, будто тот страдает из-за горькой встречи и скорой неминуемой разлуки с давней возлюбленной.
Джен чувствовала, что тому попросту стыдно. За связь с этой женщиной, за собственную трусость, за проклятое воспитание, которое не позволило проигнорировать, закрыть глаза…
За неё, маленькую и спокойную, изучавшую его с детской непосредственностью и недетским интересом.
- Уведите ребёнка, - глухо велел мужчина, не оборачиваясь.
Хозяйка комнат на миг застыла, затем кивнула, сломано и подобострастно, и шагнула к Джен на деревянных ногах.
- Я не хочу уходить.
Мужчина напрягся и обернулся, впервые взглянув ей в глаза.
- Ступай, - велел он напряжённо.
- Я не хочу, - повторила Джен, спокойно встретив его взгляд. И добавила, уже обернувшись к хозяйке, - вы идите. Я позже приду.
Та встрепенулась, сделала нерешительный шаг к двери и озадачено глянула на гостя. Тот медленно кивнул, словно подтверждая просьбу Джен, и хозяйка наконец покинула комнату, бесшумно прикрыв за собой дверь.
- Ты не просто повлияла на неё, - разглядывая Джен, поражённо заметил мужчина. – Ты отменила мой приказ. Как?
Джен засмотрелась на блестящие пуговицы на дорогом пальто гостя и не отозвалась. Таких мужчин она вообще раньше не встречала: ни в гостином дворе, где проживали они с мамой, ни на улицах, когда они выходили погулять. Кажется, даже в здешних экипажах она не видела таких лиц и настолько красивой одежды.
А ещё у незнакомца оказался приятный запах. Холодный, свежий, как дуновение нездешнего ветра. Гораздо позже Джен поняла, чем пах для неё английский лорд в эдинбургских трущобах.
Переменами.
Она не возражала: что угодно лучше, чем вонь гостиного двора и запах умирающей матери.
- Джен невозможно приказать, - слабо выдохнула мама. – Мне кажется… она такая, как ты, Тони… Небом клянусь, она твоя дочь…
Лорд Энтони Ллойд не сводил глаз с Джен, а она всё ещё рассматривала его одежду. Тонкие кожаные перчатки, начищенные ботинки, белоснежные манжеты, выглядывавшие из-под рукавов потрясающего пальто. Шарф, элегантный и бесполезный при такой погоде.
Возможно, необычный гость попросту не успевал замёрзнуть? Если из экипажа сразу в дом? Это они с мамой всюду ходили пешком и заматывались в несколько платков перед выходом в пробирающий холод, а этот мужчина вряд ли месил грязь эдинбургских улиц своими замечательными ботинками. Джен таких ни у кого не видела – вовсе не чёрные или коричневые, нет! Тёмно-синие, с узором…
Интересно, такие делают для девочек? Как бы ей хотелось красивые туфельки и платья! Или хотя бы шарф. Вот этот строгий, серый, с орнаментом… Да что там – юной Джен Эвергрин захотелось всего, что привнёс своим присутствием этот удивительный человек.
Всего и сразу.
- Она – менталистка, - медленно заметил страшный человек, которого мама назвала «Тони». – Сильная менталистка. Даже коснуться не могу…
- Она твоя дочь… всего лишь маленькая девочка, Тони…
Джен поболтала ногами, опираясь руками на стул, и ответила на слабую улыбку матери. Та её любила. Честно и искренне, преданно и… безответно? Нет, Джен её тоже, разумеется, любила: таких чистых эмоций, как у мамы, она больше ни у кого не встречала. И делить её Джен ни с кем не хотела. Вот только с каждым днём болезни мамины чувства угасали так стремительно, что маленькая Джен всерьёз забеспокоилась. Её больше некому было любить. Мама слабела с каждой минутой, и Джен доставалось всё меньше тепла и внимания. Порой, приглядываясь к затихающей матери, Джен вообще ничего не чувствовала. И это пугало.
Она оставалась одна. Ни материнской заботы, ни её переживаний. Пустой мир без красок чужой любви. Серый и унылый, как трущобы Эдинбурга за чердачным окном.
Смерть, разумеется, привносила новые эмоции, но Джен они не нравились. В последние дни мама испытывала только страх. Даже не так – потусторонний ужас, боль и отчаяние, которые не скрашивала ни маленькая дочь, ни приходской священник, явившийся вчера для исповеди.
А этот, благоухающий парфюмом, в дорогом плаще и с гладко выбритым лицом, внезапно скрасил.
Да что там – он их напрочь прогнал. Не сумев выпроводить малолетнюю дочь, лорд Энтони Ллойд, тем не менее, распустил цветы надежды и любви в умирающем сердце мамы. Так неожиданно…
Джен смотрела, не отрываясь. Это и впрямь оказалось завораживающим зрелищем. А эмоции, которые она не могла понять, но которые вспоминала затем долгие годы, навсегда примирили её и со смертью, и с потерей единственного близкого человека.
Умирать, оказывается, не так и страшно, когда твою руку держит тот, кого ты любишь.
Мама ушла счастливой благодаря ему, а Джен не осталась на улице и не угодила в приют. Юная мисс Эвергрин могла бы назвать день похорон матери светлым пятном в жизни: ту, что лежала в дорогом полированном гробу, она почти не узнавала, а человек, мрачный и неулыбчивый, стоявший поближе к гробу и подальше от Джен, больше не пугал. Он только снаружи был холодным. Внутри он был всего лишь прагматичным, но зла бы не причинил. Не ей.
