«Когда умирает птица,
В ней плачет усталая пуля,
Которая так хотела
Всего лишь летать, как птица…»
Жданов Иван
Снег плотно валился на Окуловку четыре дня. Работнички наверху весело подгоняли огромную белую баржу с тяжёлым грузом и дружно опрокидывали её прямехонько на маленький испуганный посёлок. Сразу же ещё одну. Ещё. На подходе следующая. Небесные дворники работают без перерывов.
Сверху хорошо видно, как нарисованные улочки и квадратики домов кто-то методично стирает белым ластиком, медленно превращая ещё вчера тёплую жизнь в листок обычной белой бумаги.
Снег падал гимном свинцовой тучи, ломались ноты, сбиваясь в кучи, ломились крыши под гнётом белым, снег падал в спящих, сливаясь с телом… В бессильной злобе стыли печи. И гасли свечи. А снег был вечен.
Снегом засыпало всё. Даже сказки, которые читали затихшие взрослые своим испуганным детишкам. Некоторые сюжеты не выдерживали белой тяжести и разваливались: Золушке пришлось ехать на бал в валенках, Колобок вообще отказался выкатываться из дома – «что я, круглый дурак, голяком по сугробам кататься», – Снежная Королева, забрав Девочку со спичками из соседней сказки и бросив бесполезные сани, пересела на 182-й скорый «Москва – Мурманск», но и он, бедняга, дёрнулся судорожно пару раз и застыл под заледеневшим глазом светофора.
Из запотевших купейных окон был виден засыпанный снегом полковник Аурелиано Буэндиа, стоящий у вокзальной стены в ожидании окончания невиданного снегопада, с другой стороны платформы Маленький Принц уже час не отрываясь наблюдал, как на его ладони исчезают снежинки, вот она какая – настоящая эфемерность.
В соседнем купе тихо плакала Маша, наблюдая, как безжалостная метель в который раз хоронит попытку бедного армейского прапорщика стать счастливым.
Где же ваша кружка, Александр Сергеевич, давайте по пятьдесят, коль вы тоже здесь, в этом остывающем скором 182, постепенно превращающемся в Веничкину электричку «Москва – Петушки».
От традиционных литературных такпринятостей можно смело на четыре дня отказаться. Прости, принц, знаем – валенки подходят на любую ногу, так что включай сердце, не ошибёшься…
А заваленные наглухо двери и окна всем остальным подарят удивительное чувство полета. Пусть всего на четыре дня, нам хватит.
Что ж, почитаем и полетаем!
Вчера письмо от Бога получил, ответ на просьбу развеять появившиеся в моей голове сомнения. Откуда они там появились – не знаю. Могу только предположить, что есть такой специальный ветер, раздувающий подобные сомнения по всему белому свету, и, похоже, существуют головы, в которых этот самый ветер нагло позволяет себе гулять. Я даже догадываюсь, откуда этот ветер дует и зачем. И если я прав в своих догадках, то большое человеческое спасибо Тебе, Бог, за проявленное ко мне уважение в виде красивого конверта со штампами небесной канцелярии. Мне нравится, когда меня не окунают с головой в купель готового решения, как мне следует жить в этом мире, а дают возможность самому во всём разобраться.
Пока я расписывался в получении неожиданного послания, лохматый почтальон решился всё-таки аккуратно выдавить мучивший его вопрос:
– Скажите, а это правда от Него? – кивнул он осторожно на небо.
– От Него, – ответил я и, поблагодарив испуганного лохматика, забыл закрыть дверь.
«Странно все это, – подумалось мне, – человек всей душой своей верит в существование Бога, в его Безначальное Величие и Бесконечное Могущество, но при этом категорически отказывает Ему в способности повторять обыкновенные человеческие заурядности. То есть что получается, вершить судьбы миллионов людей, обустраивать рай и ад, сражаться тысячи лет с войском Сатаны – это дело обычное и привычное, а вот набросать пару строчек на белый листочек, лизнуть конверт божественным языком, заклеить и отправить письмо обыкновенному учителю английского языка из Москвы – на это уже веры не хватает? Это может даже покачнуть обидчивую веру, а то и свалить вас самих в атеистическую компостную яму. А что тут такого обидного, ну почему, скажите мне, Бог не может после чашечки кофе или даже, прости господи, рюмочки кагора ответить на мой вопрос? Разве сама суть его не в том, чтобы отвечать на вопросы миллионов? И разве я не один из этих миллионов?»
Зашёл в комнату. Вскрыл конверт. Вспотел от волнения… Раскрыл листок… А там… Всего два слова… Перечитал… В принципе, если из многостраничного ответа потребовалось бы оставить всего два слова, сохранив при этом суть, то это были именно эти два слова. Всё божественное просто!
Грохот снаружи споткнул мои мысли, выглянув в окно, я увидел обморочное тело почтальона на ступеньках и понял, что рассуждал всё это время вслух. И, похоже, громко. В этот раз очень уж громко, если с тёплого конца Виа дей Коронари прибежал папа и разватиканился, что я нарушаю субординацию. Субординация! Какое красивое слово. Как правило, следует за коронацией… Закрываем глаза – торжественная такая процессия: сначала напыщенная коронация, за ней строгая субординация, следом, конечно же, амуниция, мобилизация, эвакуация, и заканчивается всё, увы, позицией. На позиции красивые существительные заканчиваются и появляются некрасивые глаголы, больные прилагательные и окровавленные бинты…
Нескорый приезд скорой и загрузку занашатыренного почтальона описывать пока не буду, приедет ещё не раз. А мы продолжим.
Учитель английского языка из Москвы – это я. London is the capital of Great Britain! Зовут меня Берлен. Сразу поясняю, это не от бывшей столицы немцев, это от темы моего диплома, посвященного британскому премьеру начала 20-го века. После блистательной защиты я года на два стал, конечно же, Чемберленом на факультете, затем, в силу неизвестных этимологических законов, превратился в Берлена. Я не против. Берлен удобней, чем Чемберлен.
А инженер Ковырякин уже разжёг костер.
В ту ночь ребята грелись у костра и спорили о будущем. Пущенная по кругу надёжная бутылка портвейна запустила приятный процесс превращения картофельных студентов в красноречивых мудрецов, остроумных циников, великих музыкантов и мечтателей. Мудрил чаще других будущий учитель английского языка Берлен, роль циника исполнял Ковырякин, «инженер Ковырякин», как он предпочитал представляться по жизни. Мечтой его было создание такого необыкновенного летательного аппарата, что все, начиная от Леонардо да Винчи и заканчивая Илоном Маском, «обосрутся от удивления и зависти».
Справа от него уже расчехлил свой аккордеон Слепой – парень, страдающий дурацкой болезнью с нелепым названием «куриная слепота». С наступлением темноты бедняга практически переставал различать предметы вокруг и становился совсем беспомощным и беззащитным. Почему великий музыкант? Ответ прост – когда Слепой, медленно раскачиваясь и сливаясь с космическим аккордеоном, начинал исполнять волшебные фуги Баха, споры учтиво замолкали, веткастое пространство заполнялось разноцветными смыслами, за спиной радостно раскрывались крылья, и волнительные предчувствия плодовоягодного полёта охватывали второкурсные души. Но главное доказательство великости Слепого заключалось в том, что после токкаты и фуги ре минор из лесного мрака непременно выходил сам Иоганн Себастьян, гутен абент, штуденты, присаживался ближе чем рядом к Слепому, и в слезах его немецкого восторга отражались искры русского костра. Какие ещё нужны доказательства, товарищ Фома? Когда после третьего посошка Себастьяныч уходил, Берлен и Ковырякин ещё какое-то время пытались неуклюже вернуться к спору о чём-то там, в будущем, но безуспешно. Обсуждаемые час назад темы безнадёжно исчезали, как будто немец специально забирал их с собой в своё тёмное инквизиторское средневековье.
