Константин Ганин - Приди за мной

Во палатах княжеских

Смутой не тревожимый,

Без укоров вражеских

Княжич перворожденный.

Няня сыплет ласкою,

Детство – радость краткая,

Знамо, сердце царское

До соблазнов падкое.

Там, за белой горкою,

На верёвках комнатных

Веется пелёнками

Всё наследство подданных.

Бунтари не вызрели,

Не родились жёны им.

Каины да изверги

В колыбель низложены.

Кем наш Княжич вырастет?

Станет в гневе пламенным?

Птицу в небо выпустит,

Выжечь город каменный?

Или, сердцу преданный,

Добротой прославится,

От поступков ветреных

Скрыт женой – красавицей?

Будущее спрятано.

Знает только времечко,

Чем судьба запятнана,

Кем пробьётся семечка.

Солнце слишком высоко висело над Городом. Оно полыхало. Жар, от него исходящий, пропитал каждый камень. Пылали стены Кремля, башни и цветные купола. В сиянии Cветила не оставалось места даже для воздуха. Толпа, собравшаяся на площади, изнывала под этим зноем. Ещё час назад здесь всё шумело, но теперь звуки выпрели, скукожились. Редкие слова, брошенные под палящее Солнце, тут же иссыхали, осыпались прахом на раскалённую мостовую. Жизнь оставалась только во взглядах.

На площади перед толпой стоял помост с плахой. Минуту назад на него взошли люди, и толпа затаила дыхание. Она ждала. Ждала и боялась.

Что произошло с этим Городом? Куда делись фейерверки и большие экраны с ухоженными красавицами? Где затаились мирные болтуны: гуманисты и философы, поэты и шоумены? Как случилось, что, пережив расцвет, этот Город вернулся к сценам казни?

Не знаю. Но это произошло. На лобном месте снова стоял палач и белел деревянный настил. Пока ещё чистый, не запятнанный кровью. Плотный строй звероподобных машин – дворцовых Шеллов, окружал толпу.

Люди, оказавшиеся в первых рядах, упирались, сдерживали натиск тех, что сзади. Перепуганная, но жадная до новых зрелищ толпа, шевелилась и уплотнялась. Зритель ещё не знал того, что его ждёт. Не знал, но предвкушал.

Как же было жарко. Женщины в толпе задыхались, задирали вверх побледневшие лица, ловили воздух. Линялое небо не баловало их ветром. Редкие порывы, приходящие с реки, не насыщали. Кто-то стонал, кто-то пихал соседей. Но никто не уходил.

Там, впереди, на эшафоте стояли трое. Тот, что спереди, был одет в чёрную накидку. Он был худ, прям, напуган и мокр от пота. Часто утираясь, он скользил взглядом по головам людей. Время от времени оглядывался на второго участника сцены. Этот, второй, был тоже одет в чёрное, но напуганным не казался. Он выглядел безучастным. Стоял, опираясь на длинное топорище. Роль палача была ему к лицу, но не соответствовала тщедушной фигуре. Он замер, стоя чуть сзади первого, рядом с женщиной – третьей участницей сцены. Именно к ней были прикованы все взгляды.

Белый балахон скрывал её тело до пят. Большую часть времени женщина стояла неподвижно, опустив голову и не отзываясь на внимание толпы. Узел волос сбился на бок. В её позе было столько напряжения, что казалось, именно волосы тянут её к земле. Она иногда западала вперёд, рискуя упасть. В такие минуты палач подхватывал её за руку, а толпа выдыхала «Ах-х-х». Иногда балахон распахивался, показывая бледное тело, но вряд ли кто-то обращал на это внимание.

Потный служитель в очередной раз обернулся и посмотрел на палача. Тот едва заметно кивнул. Глашатай сглотнул, сделал неуверенный шаг вперёд и тоже качнулся. Толпа опять повторила «Ах-х-х».

– Эта женщина заслужила смерть, – крикнул глашатай. Голос его оказался звонким и надрывным. – Казнь. Четвертование, – снова крикнул он в толпу.

Люди отшатнулись. Они не поняли слов, но волна страха от этого человека передалась к ним. Глашатай снова повернулся к палачу и замер в ожидании приказа.

Палач не скрывался под колпаком или маской. Этот маленький человек с лицом не мужским и не женским холодно взирал вниз. Казалось, что происходящее там заботит его куда больше, нежели сама казнь. Палач скользил по лицам людей в толпе, читая их чувства. Когда он находил то, что искал, он взглядом или движением пальцев давал сигнал. Солдаты, снующие в толпе, выхватывали нужного человека и уводили. Толпа не видела его работы. Толпа сосала напиток, состоящий из жара и страха. Вкус этого пойла давно выветрился за беспечностью последних столетий. Люди избаловались покоем. Ещё вчера они думали, что смогут находить восторг в обретённой свободе. Они вышли из заточения, созданного их собственными машинами, и не знали ещё, что тело несёт в себе боль и страх. Толпа молчала и ждала. Неподвижность женщины на помосте пугала её. Её знал каждый горожанин, её почитали и ей подчинялись. Сейчас, застывшая и бессловесная, она пугала. Она марала этот ясный день. Ломала мир свободы, ею же созданный.

Глашатай уловил кивок, ему адресованный, утёр длинным рукавом лицо и начал читать с листа. Люди слушали и не верили сказанному. Они привыкли к карнавалам, они привыкли к развлечениям. Они не верили. Город не знал зрелища казни. Он был мирным, он был цветущим и вольным.

– Начать казнь! – взвизгнул глашатай.

И на этих словах на площадь снизошла Смерть. Толпа взвыла и отшатнулась от помоста. Но её движения и звуки уже не имели смысла. Жар и смерть уже ткали эпоху.

Так открылся Новый Календарь, давший начало центральной точке в нашей сказке.

В нашей сказке зёрнышко

Вдаль Судьба закинула.

Словно с птицы пёрышко,

Сбросила, отринула.

Княжич, род не ведая,

Жизнь имел понятную:

Рот крестил, обедая,

Чувство грел невнятное.

Был укрыт от почестей

За горами – реками.

Вёл себя по совести.

Совесть мерил мерками.

Жил, судим супругою.

Дочь любил и баловал.

Выжидал мгновение

Жизнь построить набело.

Случись тебе, дорогой мой Читатель, оказаться босоногим мальчишкой, смог бы ты устоять, если бы мимо верхом на кабане нёсся известный тебе важный человек? Если бы друзья твои бежали ему вслед, а наездник, пролетая мимо, подмигнул тебе? А если бы, в придачу ко всему, этим человеком была полненькая женщина, перепачканная в грязи? Удержали бы тебя лужи или скользкие доски деревянного тротуара, чтобы не пуститься вслед за ней?

Чудное предположение. В нашем безымянном селе дети не думали над этими вопросами. С визгом и криками они неслись за наездницей, оседлавшей здоровенного кабана. Полубрёвна настила гудели под ударами копыт. Дети орали, забыв про недавний скучный дождь и про дела, назначенные им родителями. Вечернее солнце рябилось по лужам и окнам домов. Усиливало радость в сердцах ребятни.