– Итак, решено: ты едешь?
– Решено окончательно. Еду. Прощай.
Ратманин поднял на товарища свои красивые черные глаза. В них отразилась вся стойкая, непоколебимая натура юноши. Он помолчал немного, потом сказал:
– Ты должен мне дать слово, Студнев, навещать ее часто, часто… и сообщать мне все, что ей надо… Умоляю тебя об этом ради всего дорогого. Она ведь мне не напишет, если будет в чем-либо нуждаться, ты ее не знаешь, да, Студнев, ты не знаешь моей матери или, по крайней мере, мало ее знаешь. Это, это…
– Святая, – произнес белокурый, плотный, некрасивый юноша, Сергей Студнев, представлявший из себя полную противоположность высокому, тонкому, изящному Ратманину.
– Святая и ангел!.. – подтвердил последний и хотел прибавить еще что-то, но стук в дверь и нежный голосок за нею заставили его разом замолчать и насторожиться.
– Вот и я. К вам можно? – произнес голосок, мелодичный и звонкий, и Анна Викторовна Ратманина появилась на пороге.
Это была худая, бледная, молодая еще женщина, с изнуренным, но необычайно красивым лицом, большими, впалыми, черными глазами. Несмотря на более чем скромный, даже бедный костюм, который она носила, несмотря на поношенное платье, небрежную прическу, показывавшую, что Анна Викторовна мало обращает внимания на свою внешность, – это была в полном смысле слова красавица. При виде ее тщедушной фигурки трудно было сказать, что она мать такого взрослого, семнадцатилетнего юноши, как Алексей Ратманин.
Вообще, ее сын мало походил на нее. Только одни ее глаза, мечтательные, грустные и глубокие, как море, были совершенно такие же, как у ее Алексея.
– Ну, вот и я, – произнесла она, протягивая руки обоим юношам сразу и награждая сына одним из тех взглядов, который может дарить только безумно любящая своего ребенка мать. – До поезда осталось час. Я пришла посидеть в «нашем уголке», Алеша. – она любовно окинула крошечную, обставленную более чем скромно, комнатку сына.
– Вот и отлично! А я вам мешать не буду. Прощай, Алексей! Дай Бог тебе удачи и счастья в столице. До свиданья! Возвращайся скорее с громкою славою и полным карманом денег, – говорил Студнев шутливым тоном.
Товарищи обнялись.
– Помни же! Ты обещал мне позаботиться о маме! – успел шепнуть другу Ратманин.
– Да уж ладно, ладно. Буду помнить. Ты только сам-то не забывай нас – пиши почаще.
И сильно тряхнув руку товарища, Студнев вышел.
– На вокзале увидимся! – успел крикнуть он с порога.
Едва только его плотная, коренастая Фигура исчезла за дверью, как Анна Викторовна нежно и сильно обхватила кудрявую голову Алеши, прижала его к груди и прошептала с внезапно застлавшими глаза слезами:
– Милый мой! Сокровище мое! Мальчик мой единственный! Хорошо ли я делаю, что отпускаю тебя? Алеша мой! Что ты будешь там делать один без меня. Как ты устроишься? Ведь ты привык к моей заботе и ласке! Я с ума схожу, Алеша, когда подумаю о том, как ты будешь одинок в чужом большом городе.
Она хотела добавить еще что-то, но не выдержала и заплакала, опустившись на близ стоявший стул. Ратманин обхватил ее талию руками, положил ей на колени свою красивую, темнокудрую голову и заговорил взволнованным, потрясенным голосом:
– Мама, золото мое… родная мама… не плачь! Эти слезы… они сводят меня с ума, мама! Дорогая моя, пойми. Ведь там, в столице, ждет твоего сына слава, ждет успех… А главное, занявшись серьезно искусством, я надеюсь, что в состоянии буду дать и тебе вздохнуть свободно. Ведь ты слепишь глаза за этим ужасным вышиваньем гладью. Помнишь, что сказал доктор? При таком труде тебе не хватит твоих глаз на два года… Это ужасно, мама! И я, сильный, здоровый и не бездарный юноша, буду сложа руки сидеть здесь и смотреть, как ты теряешь глаза, чтобы прокормить меня!.. Нет! Нет!.. Когда мне раньше советовали ехать в столицу и говорили, что только там я могу сделать карьеру, – я не хотел ехать, не хотел расстаться с тобою… Но слова доктора окончательно убедили меня, что я должен, что я обязан ехать… Ведь все утверждают, будто у меня действительно талант и что мне остается лишь доучиться, чтобы стать настоящим художником. Не оставаться же мне здесь! В нашем городишке негде учиться художнику, негде сбывать картины… А там, ты пойми, я поступлю в академию… Там, мамочка, я буду учиться, учиться и работать. И я надеюсь, что мне удастся найти работу, которая доставит мне возможность обеспечить и тебя, мама… Ах, мама, я верю в мой талант, и верю в мою счастливую звезду… Столица доставит мне и славу, и деньги. Я в этом убежден… Но, главное, столица даст мне возможность помогать тебе… Я ежемесячно стану высылать тебе мой заработок… Милая ты моя мамочка!
И он с нежностью перецеловал один за другим тоненькие пальчики матери.
Анна Викторовна перестала плакать. Она сидела задумчивая, притихшая и любовалась своим большим, умным, добрым и талантливым мальчиком.
Весь город знает, как он талантлив, ее Алеша; весь город знает, как он всеми силами старается облегчить тяжелую долю матери-труженицы. Но в маленьком Вольске негде развиться таланту юноши, негде найти сбыт работам, за которыми немногие жившие там знатоки признают уже давно выдающиеся достоинства. Давно уже Анне Викторовне говорят, что ее Алеше нужно ехать куда-нибудь в большой город или в столицу, где из ее сына мог бы выйти выдающийся художник, но она и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с своим ненаглядным, единственным сынишкою. Но теперь сам Алексей выразил твердое намерение ехать в столицу – и она не будет противиться ему. Пусть едет – раз иначе нельзя. Она не будет горевать больше… Ей нельзя удерживать его, мешать ему… Кто знает? Может быть, столица, этот чуждый, неведомый им обоим, страшный город, даст славу и деньги ее Алексею.
И она быстро осушила последние дрожащие на ее ресницах слезинки и, прижав к себе еще раз голову своего Алеши, прошептала:
– С Богом, мой мальчик… А я здесь буду молиться за тебя…
