Это все просто кошмарный сон.
Я с силой сжимаю веки в надежде на то, что, когда распахну их вновь, время повернется вспять, и все будет так, как и должно быть.
Как было почти восемнадцать лет, до этого дня.
Все, чему меня учили, все, к чему готовили… Теперь казалось ехидной усмешкой судьбы, миражом какой-то другой жизни, которая больше мне не принадлежала.
Еще вчера я был гордостью. Я был не просто именем. Я был всем для сотен и тысяч людей, которые превозносили меня и в чертах моего лица видели надежду.
Это чувство дарил людям не только я, но и мой брат.
Но в данную секунду мои виски царапала рыхлая земля, на которой я лежал. Именно сейчас я слышал душераздирающий гомон из криков толпы, жаждущей расправы надо мной.
Над своим королем. Над предателем.
Но хуже всего ощущалась неимоверная боль, которая окутала всю спину – от самого начала позвонков, до затылка. Агония была дикой – будто мою кожу распороли и воткнули в нутро с дюжину кинжалов. Так глубоко, что металл бы полностью скрылся, оставляя на свету лишь рукоятки, расписанные фамильным гербом.
Я знал, что сколько бы толпа не просила, ударов больше не будет. Пройдет минута, и меня поднимут с земли, закинут в машину, в которой я буду истекать кровью. Я сомневаюсь даже в том, что там мне окажут какую-либо помощь.
От этих мыслей вдруг захотелось всхлипнуть, но я немедленно укорил себя за собственную слабость.
Я не такой. Меня не этому учили всю жизнь. Слово "слабый" с рождения отсутствовало в моем словаре.
Во главе моего словарного запаса стояли такие слова как: "Честь. Мужество. Гордость.".
На всех пяти языках, которые я знал.
Внезапно, обучение показалось мне такой нелепостью. Какое теперь значение имеют мои знания? Многочисленные языки, музыка, боевые искусства, в которых мне не было равных?
Никакого. Я еще не осознал того, что теперь до конца жизни меня ждут лишь тьма и клеймо предателя. Ну, и, конечно, холод и одиночество в подземельной камере Адинбурга.
Я знал, что прошла всего минута после последнего удара, но, погрязнув в своих собственных размышлениях, ощутил ее как целую вечность.
Боль была настолько сильна, что я уже не пытался встать. Я помню, чем это закончилось в последний раз, и не настолько глуп, чтобы рисковать снова.
– Убить его! Убей его! Смерть лжепринцу! Смерть грязному предателю и убийце! За Бастиана!
За Бастиана. За Бастиана. За Бастиана.
Пространство площади наполнилось вскриками, восхваляющим моего брата.
При мысли о Бастиане мое сердце сжалось от другой боли, которая была гораздо сильнее чем та, что причиняли физически.
Эта боль была глубже – она задевала каждый нейрон моего мозга и перетекала прямо в сердце, заполняя его темнотой.
Я не хотел, чтобы все так вышло.
Мама, Отец, Меридиана. Никто из нас не заслужил смерти.
Этот народ, который сейчас ненавидит меня, не заслужил беспорядков и боли, которые их ждут во власти Парламента.
Семья.
То слово, которое еще совсем недавно имело самое главное значение в моей жизни, вдруг утратило всякий смысл.
Я позволил скупой слезе скатиться по своей щеке, когда окончательно осознал то, что никто из них не выжил. Может быть, только Мэри. Они же не посмели бы убить ребенка…?
Еще как посмели бы. Они бы перерезали ей горло в два счета, если бы хоть на миг увидели ее невинное детское личико.
Перед глазами замелькала Мэри – по пухлым щекам стекают горючие слезы; нож, представленный к ее шее, породил на свет небольшие капли крови, вытекающие из вен…
Всего одно движение. На каждом из нас. И весь остаток нашего рода навсегда истреблен и погружен в подземелья.
Нет. Ее наверняка оставили, для того чтобы бы она служила фарфоровой куклой для всего народа. Игрушкой, которая бы напоминала о том, что в этой стране когда-то существовали Виндзоры.
Ее будут выставлять на телевидении, водить по светским сборищам и одевать в красивые платья. Шептаться за ее спиной и показывать пальцем в затылок, заклиная:
"…Посмотрите. Это все, что осталось от королевской крови. Она – последняя."
А потом, когда она достигнет детородного возраста, убьют и ее. Чтобы она не родила на свет нового наследника.
– Щенок, – грубый голос и стальная хватка на моем плече вывели меня из состояния бессознательного бреда и копания в собственных воспоминаниях и мыслях, – ну, как тебе, понравилось, лжецарский ублюдок?!
Мерзкий запах дыхания палача вызвал во мне приступ рвоты. Его касания были отвратительны. Никто и никогда не прикасался к нам. Не говоря уже о такой бесцеремонности и неуважении к собственному правителю.
Мужчина, обезображенный железной маской, которая полностью скрывала его лицо, не могла утаить красноту в его бездушных глазах. Еще неделю назад я мог отдать приказ, который навсегда бы отделил его голову от тела.
– Я убью тебя, – прошипел я сквозь сжатые зубы. – Никто не смеет так разговаривать со мной. Никто не смеет так обращаться… С королем, – последнее слово едва вырвалось из моих легких. В данной обстановке протеста мои писк о собственной крови выглядел теперь бессмысленным.
И палача это только позабавило.
– Король, – вслух фыркнул он, давая мне подзатыльник. Толпа одобрительно загудела, мечтая о том, чтобы шоу продолжилось. Я же нашел в себе силы открыть глаза шире и посмотреть в лица этих потерянных, заблудших душ, которые оказались пешками в руках нашего государства.
Я бы хотел их ненавидеть.
Хотел ненавидеть за то, что восемнадцать лет они улыбались мне и восхваляли меня, а теперь с такой страстью требовали моего позора. Они желали, чтобы палач убил меня.
Но я чувствовал только любовь. Безграничную любовь к своему народу.
Именно этому меня учила мать.
Это все, что у меня осталось от моей семьи, – знания. Моральные принципы, которые живут во мне и просятся наружу.
Они хотят уничтожить их во мне. Все до единого. В глубине души я понимал, что лучше умереть, чем отправиться в Адинбург.
И именно поэтому они приготовили мне именно такую участь. Навсегда окрестили клеймом позора, заковали в цепи и отправили в Чистилище.
– С этого дня ты – жалкий червяк, отмеченный ненавистью всего народа. Ты заслужил это, – тихо прошептал мне на ухо палач, в который раз одаривая меня своим мерзким запахом. Под четкие и громкие удары барабана он вел меня к машине, держа за волосы на макушке.
Люди кричали.
Они ненавидели меня.
Мои босые ноги врезались в камни на земле, но, вместо того чтобы завыть от боли, которая разрывала мою душу, я собрал все свои последние силы и высоко поднял подбородок.
Мои плечи автоматически расправились, в легкие поступили долгожданные волны кислорода, которым я в последний раз наслаждался с такой жадностью.
