Не ослеплен я Музою моею
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет.
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем…
Е. Баратынский
Константин любил сестру. Вернее, он сам не назвал бы это чувство любовью. Они не были особо близки. Дарина родилась через десять лет после него, досталась матери тяжело, чуть не умерла при рождении, поэтому родители, страстно мечтавшие о втором ребенке, назвали ее Дариной – даром им.
В отличие от спокойного, здорового и красивого брата, Дарина росла слабенькой, замухрышистой и очень капризной. Константин помнил, как отец, приходя домой разбегался с порога и на одной ноге, в мягких носках, вплывал в комнату, изображая танец маленьких лебедей, а мать в это время пыталась запихнуть Даринке ложку супа. Девочка смотрела большими неласковыми глазами, куксилась, и суп выплевывался прямо на паркет, под ноги танцующему отцу.
Время отрочества – странное, будоражащее время, когда Константин со своими взрослеющими друзьями был по одну сторону мира, а родители и все-все – по другую, пришлось на бесконечные болезни Даринки. Константин терпеливо дежурил возле сестриной кровати, подносил ей, вопящей, то кизиловый компот, то дольки мандарина, пока мать лихорадочно готовила суп или обтирала худенькое горячечное тельце. Так они стоически переходили из кори в краснуху, из свинки в ангину и расстройства желудка, и всякий раз отец с облегчением ставил галочку в списке детских болезней, отмечая ту, которой Дарина переболела, словно радовался, что их осталось не так много.
К школе Дарина стала болеть реже, но характер и внешность остались теми же. Сумрачные серые глаза, темные без блеска волосы и рот, готовый мгновенно сморщиться в капризном хныке.
К тому времени Константин уже учился в институте и родители, прекрасно понимая, что молодому парню интереснее общаться с друзьями, чем с вечно недовольной неласковой девчушкой, тихо и как-то виновато отсылали ее с балкона, служившему Константину комнатой.
– Дариночка, не мешай, деточка, Костик занимается.
– А-а-а-а! – специально громко подвывала Даринка, прыгая на одной ноге и кривляясь. – А ты дашь мне ручку, а блокнот, а это, а это?!
Константин сжимал зубы и продолжал заниматься, пока мать не выдворяла орущую сестру и, вздыхая, не закрывала дверь на балкон.
А потом… много листков отрывного календаря осыпались на страницы их жизни.
И после смерти родителей Константин Львович испытывал болезненную горькую нежность к сестре – толстой, крикливой женщине с красными руками и тусклыми волосами – единственной ниточке, связывавшей его с детством и домом.
Дарина вышла замуж за ветеринара Степана Федоровича, высокого белобрысого человека с такими светлыми ресницами, что он напоминал бабочку-белокрылку. Две их девочки – бледные, с мучнистой кожей – унаследовали отцовские ресницы, и оттого их глаза казались коричневыми пуговицами.
После института Константин уехал в Воронеж. Думал на время. Оказалось – навсегда.
Он полюбил этот тихий город, мягкой и дождливой осенью утопающий в листьях всех оттенков желтого – темно-рыжих, медных, лимонных, охряных, красных, цвета жженой сиены. Полюбил свинцовую рябь реки, пересекающей город, и степенную неторопливость его жителей.
Воронеж был верным городом. И Константин был верным человеком. Имя его значит «постоянный», и Константин как-то с грустью подумал, что Воронеж-то его никогда не предаст и не оставит. Жена Соня, видно вышедшая замуж не по любви, тяготилась им и городом, тосковала, и глаза ее, ясные и голубые, становились все сумрачнее. Она все чаще уезжала погостить к родителям в город на берегу теплого моря и возвращалась оттуда посвежевшая, но еще более сумрачная. И Константин видел это и молчал: а что говорить, когда что-то ушло, и уже не вернешь, как не пытайся.
Наконец, Соня тихо сказала ему, что безмерно скучает и вянет здесь, в их двухкомнатной уютной квартирке с видом на реку, среди его книг по физике, и что хочет вновь попробовать себя в музыке, которую она забросила, когда вышла замуж. И он должен понять ее. «И, – совсем уже тихо прибавила она, – может быть хорошо, что у нас нет детей.»
