Русские богатыри Великой Отечественной войны не всегда отличались особой статью и удалью, но сила духа, храбрость и стойкость у них была такой же, как и у былинных богатырей. Потому и Победа, которую они добыли, вошла в наш национальный эпос как Великая Победа…
* * *
Пуля калибра 7,92, выпущенная несколько секунд назад из ручного пулемёта МГ-34, установленного на бруствере только что отрытого окопа, совершала свою траекторию, заданную техническими параметрами лучшего лёгкого пехотного пулемёта Второй мировой войны и общими законами физики. Пулемётчик, невысокого роста унтер-фельдфебель[1] с потрёпанными нашивками на такой же повидавшей виды шинели, свидетельствующими о его принадлежности к фузилёрному полку одной из пехотных дивизий 4-й полевой армии вермахта, проводил трассер хмурым усталым взглядом и зачем-то подумал о том, что…
Унтер-фельдфебель воевал в 4-й армии давно. В 1939 году он дрался в Данцигском коридоре и успешно громил поляков, в 1940-м – под Дюнкерком поливал огнём из своего Schpandeu бегущих англичан и французов, упорно пытавшихся там закрепиться. Трассер, выпущенный из МГ-34 – зрелище, от которого густеет кровь. Ведь что такое трассер? Это не просто сияющий путь летящих в никуда пуль.
Трассер – это стая диких зверей. Несущихся в ночи голодных волков, готовых растерзать всякого, кто встретится на пути. Да, пули – это свирепые твари.
Иногда они возвращаются. Им плевать, кто перед ними. Чья каска поднимется над бруствером. Тем более что окопы почти везде одинаковы. А иногда противоборствующие стороны в ходе боёв ими меняются. То на несколько часов, то на сутки-двое, то вообще на месяцы. Поди разберись, где кто. Так что незачем разбираться. Война. Мёртвым не больно, а живые во всех окопах дрожат одинаково. «Да, да, чёрт побери, живые все мёрзнут, когда холодно!»
Возможно, сам того не замечая, он подумал вслух о том, что давно угнетало его. В последнее время это с ним стало случаться довольно часто. Ну да, конечно, что-то такое брякнул вслух. Потому что его тут же окликнул второй номер, фузилёр[2] Бальк.
Этот парень пришёл в их роту с недавним пополнением. Но не из тыла, откуда теперь, особенно после Сталинграда, присылали чёрт знает кого, выгребая последних, а из госпиталей – после ранения – «фронтопригодными» выписывают недолечившихся. Кажется, толковый пулемётчик, способный в любую минуту заменить его возле Schpandeu. Главное, парень никогда не унывает, даже в самые мрачные дни, когда даже у него, Генриха Штарфе, ветерана полка, настроение паршивое.
Вот и сейчас этот недоученный студент переспросил его, наверняка не без умысла втайне надеясь повеселиться над ним, своим непосредственным командиром. Хотя, конечно же, всё прекрасно слышал. Но Штарфе, правду сказать, и сам был не прочь поболтать с Бальком, хотя бы и об этом. Не станешь же с этим сосунком разговаривать на любимую окопную тему – о женщинах. Нюхал ли он когда-нибудь в своей жизни такое существо, как женщина? Да он наверняка боится их! Чёрт бы побрал эти вонючие окопы! Ни в Польше, ни во Франции такого не было. И женщину там всегда можно было найти. Там были очень хорошенькие. А не только разговоры о них. Одни пустые разговоры. Потому что когда такие разговоры затягиваются, невольно перестаёшь думать даже о женщинах, в мыслях совершенно другое – как бы тебе в следующую минуту иваны не снесли голову. Восточный фронт… Не зря старик[3] сказал им: «Забудьте обо всём, что можно было позволить себе до перехода советской границы! Мы – в России!» Не все тогда усвоили последнюю его фразу. Теперь Штарфе вспоминает её всё чаще. А многих, кто сегодня, в этом окопе, мог бы составить ему компанию и тоже вспомнить ту роковую фразу старика, уже нет в живых. Да, старик оказался трижды прав – тут не до женщин. Россия. Будь она трижды проклята!
– Я говорю о них, сынок. – И Штарфе кивнул в густую фиолетово-бурую темень, подсвеченную со стороны соседней левофланговой роты догорающим сараем, который эти идиоты из Шестнадцатой гренадерской, запалили час тому назад. Хлестнули по соломенной крыше трассирующей очередью, и вот тебе – догорает. И зачем было жечь сарай? Как будто на этой войне он принадлежал не бедным крестьянам, а по меньшей мере Сталину.
– Там ничего нет. – И Бальк, продолжая свою детскую игру, выглянул через бруствер, покрутил головой, словно этот жест должен был подтвердить верность его слов.
Нашёл ровесника, незло подумал Штарфе.
– Вон они, ещё летят. Сейчас исчезнут. Туда им и дорога. Да убери ты свою недоучившуюся голову! – И Штарфе стукнул увесистым кулаком по каске Балька, которая всё время крутилась под рукой, мешая унтер-фельдфебелю свернуть самокрутку. Делать кустарным способом сигарету из самых примитивных материалов – кусочка газеты и щепотки табака – научили его русские военнопленные. Что и говорить, а иваны научили его полезному делу.
И когда уже спалил свою увесистую «торпеду» до половины, сказал спокойно:
– Я же тебе сказал, что они возвращаются. – И подумал, что с фузилёром Бальком он зря поступает так грубо. Как будто с зелёным новичком. Как будто с каким-нибудь водителем трамвая или разносчиком хлеба из провинциального городка на западе Германии, где и говорят-то не по-немецки, а на каком-то чудовищном диалекте, что и понять ничего нельзя. Бальк был, конечно, лет на семь-восемь моложе его, и ни в Польше, ни во Франции он пороху не нюхал. Как не нюхал и тамошних женщин. Сидел в своём университете на Рейне и зубрил всякую чушь. Правда, уже весной сорок второго он вовсю месил глину в окопах под Великими Луками. Так что, если даже подходить со всей строгостью, Бальк – солдат бывалый. Хоть на вид и мальчишка. Иметь такого вторым номером, если сказать честно, настоящая удача. И для унтер-фельдфебеля Штарфе, и для всей роты. Но не говорить же об этом парню, ещё загордится, станет драть нос и хуже выполнять приказы.
Очередь, выпущенная Штарфе, была обычной дежурной очередью, которые расчёт скорострельного МГ посылал через предполье в сторону русских окопов каждые двадцать минут. Металлическую ленту, вставленную в приёмник, шютце Бальк зарядил трассирующими пулями. Но не так, как эти кретины из соседней роты, которые своей стрельбой спалили сенной сарай. Если уж они такие вояки, то хотя должны были подумать о том, что сено могло пригодиться в окопах. Не спать же на голой земле, пропитанной мочой, как старая одежда, которую никогда не меняют для стирки, пахнет телом своего хозяина. Иногда, в особенно тоскливые дни, унтер-фельдфебелю Штарфе кажется, что, даже если случится чудо и они живыми выберутся из этого русского ада, земля под его ногами, где бы он ни оказался, всегда будет пахнуть тем же, чем пахнет теперь. Земля под ним и его вторым номером фузилёром Бальком пропахла мочой и человеческими нечистотами навсегда. И это никакая не паранойя. Это – реальность. И они: и он, Штарфе, и Бальк, – часть этой реальности. И другой она быть уже не может, если она уже есть.
