Глава 1
Шум перрона.
Я шел к своему купе с парой пакетов и рюкзаком за спиной. Поезд еще не тронулся, а солнце не завершило свой день, поэтому тускло-желтое освещение вагона, перемешиваясь с серостью, идущей снаружи, создавало таинственную атмосферу прощания со всеми, кто провожал меня и моего друга.
Матвей стоял у окна, облокотившись на верхний его угол и, уткнувшись в руку, судорожно плакал, стараясь не издавать при этом звуков. Ему не хотелось показывать свою слабость. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел его душу в этот момент. Людей вокруг было немного, а те, что были, уже разбились по своим купе и тихонечко себе возились внутри, раскладывая сумки. Я же только собирался начать это делать. И, пока я вплотную не подошел к Матвею, я был почти уверен, что он смеется или корчит рожи своим домашним, что стояли за окном. Тогда я положил руку ему на плечо, улыбнулся и посмотрел наружу, где стояли наши семьи.
Я задумался на секунду, где же мои слезы. Почему мне не так грустно? И с уходящим с лица смехом, вгляделся в окно, где стояла огромная толпа людей, среди которых я был рад видеть родные лица. И в этой радости я и нашел свой ответ. Ведь они нас провожали, и им было грустно с нами расставаться. А значит, все хорошо.
Наши семьи были во многом похожи: наши родные отцы бросили нас, а матери отдали нам те остатки разбитого сердца, что их мужья оставили им. Но они сумели компенсировать тяжкие надломы судьбы своей душой. Своей безмерной и безмерно доброй душой. Они воспитывали нас и защищали от своих слез последние восемнадцать лет. И, какими бы тяжелыми ни были их времена, сколько бы тяжести ни легло бы им на душу, они выдерживали все и умудрялись при этом закрывать своей душой наши сердца. Но, самое главное, они научили нас поддерживать близких людей, они подарили нам сострадание и научили чувствовать людей вокруг, видеть их слезы, которые они так пытаются скрыть от нас. Добротой внутри нас мы обязаны своим матерям. И в этих хитросплетениях души и сердца мы жили с ними эту жизнь. А теперь покидали их дом, обещая не забывать. Ни их, ни себя.
Впереди нас ждали другие жизни: свои и чужие, долгие и мимолетные, приятные и не очень. У нас в запасе были все ошибки, на какие только способен человек в своей жизни, у нас были все выборы и все развилки впереди. И нам оставалось только дрожать в преддверии их всех. Я дрожал не хуже остальных и боялся всего в разы сильнее, но мне все равно хотелось улыбнуться грядущему – я же ехал жить. И ехал с другом. Вот только, он плакал, а я нет.
Наши семьи объединяло общее русское горе – мужская слабость, принесшая в семью раздор, и женская сила, воспитавшая в раздоре человека. За окном стояли они обе: две великие женщины.
Его провожал старший брат, заменивший ему отца. Глядя на них, я не раз ловил себя на мысли, что лучший отец – это старший брат. В братстве есть дружба, так нужная способному запутаться в своих же мыслях юнцу, а отцы в своем надуманном самодержавии забывали, что они не в прайде и гривы у них нет, а маленький человечек, которого они породили в молодости, будет впитывать лишь то, что видит. Вот они нас и бросили, чтобы мы смотрели на достойных. Мы с Матвеем научились быть этому благодарными. Почему и мечтали не повторять ошибок отцов. Почему и ехали искать свои ошибки.
Меня же провожал отчим, взрастивший во мне те небольшие намеки на мужественность, которых я был бы лишен, останься наедине с мамой в те грустно-сладкие годы ее одиночества. И, пусть я был счастлив тогда, пусть я был тогда ей большим другом, чем сейчас, я радовался ему, ведь с его приходом она стала улыбаться кому-то еще, кроме меня и своих родителей. Тем более что у нас с мамой остались воспоминания, которые никто у нас не заберет. Воспоминания из ее счастливого одиночества молодой женщины, которое она разделила со своим сыном. Но тогда она об этом не знала. И, спроси ее сейчас кто-нибудь: жалеет ли она о том периоде, когда ее сын помогал ей с выбором платья, краски для волос, заколочек и прочих женских шмоток, она ответит, что для нее не было ничего важнее простого «Ты у меня такая красавица, мамочка», услышанного от ее маленького принца. Спросит же кто-нибудь этого маленького принца, спустя время, не жалеет ли он о том времени, и этот принц ответит: «Я благодарен маме и благодарен Бриджет Джонс – благодаря им я уважаю женщин».
Но всю юность так не проведешь, и в один момент из тебя и впрямь начнут делать принца-гомосека, не способного без мамочки ни на что. И это будет жалкое зрелище. Поэтому жизнь спасла меня. Спасла от доброй, нежной матери. И инструментом стал грубый красивый мужчина, в которого она влюбилась и которого привела в наш с ней дом. И, спустя десятки драк, сотни громко сказанных оскорблений и тысячи дней, проведенных в одиночестве, я с уважением могу назвать его отцом. Ведь он помог моей маме воспитать меня. Ведь он был мне необходим, чтобы стать человеком. И он подарил мне младшего брата, воспитанию которого позавидовать может любой. Спустя все «воспитательные» процедуры со мной он понял, что повторять таких злых ошибок не стоит и дальше подзатыльника идти не следует.
Итак, Матвей плакал, я улыбался, а поезд начинал свой путь. Мы начали уезжать, за окном медленно пошли наши родные. Сначала пошли, потом побежали, но вскоре остановились и еще долго смотрели нам вслед. Родные мамины глаза. Они всегда на нас смотрят. А мы все едем куда-то.
Разобравшись со своими вещами и постелив себе койку, я зашел в соседнее купе спросить, не нужна ли Матвею помощь. Помнится, ему сунули огромный баул вещей и продуктов – мамы так и норовили обеспечить нас на весь семестр. Уверен, будь это возможно, они бы так и поступили. Я открыл дверь, но его внутри не было. Сумки стояли на нижней полке, явно мешая людям. Баул стоял там же. Я поднял его кое-как, извинился перед соседями и вернулся к себе. Я сел на нижнюю полку – мне повезло чуть больше, она была пуста, и стал ждать. Ждать пришлось совсем немного. Уже через пару минут я понял, где Матвей, и решил проверить свою догадку. Тамбур. Там я его и нашел.
Он стоял у окна, снова упершись рукой в верхний его угол. В этот раз без слез и рож, но даже со спины было видно, как набухли жилы на его лбу. Он как будто пытался что-то разглядеть в том небольшом пыльном окне. Было темно, но кое-что он увидеть в нем он мог – родные, мамины глаза.
– Мы с тобой теперь сами по себе, – начал я, встав у противоположного окна, – но у нас с тобой будет много нового. Новый город, новая, по сути, жизнь. Даже прописка будет своя. Временная, конечно. В конце концов, это хороший толчок искать что-то постоянное. Свое.
