Глава 1. По ту сторону войны
– Значит Хельхейм? – глухо спросил Мидас. Спросил так, будто могли быть варианты. Он сидел, насупившись, у дальней от входа стены на верхнем этаже броха, под ним расползалась гора тряпья, в которой с трудом различались элементы друидского гардероба. Их выдавал цвет – темно-зеленый, такие одежды в землях притенов носили только друиды.
Впервые за многие десятилетия или быть может века, неугасимое пламя арбротского броха не обливало своим сумрачным жаром округлые каменные стены с тайными огамами. Причина проста – с минувшей ночи в Арброте осталось всего два друида, да и те – младшей ступени. И сейчас у них были дела поважнее, чем следить за костром-ресивером. Тем более, что только Олан мог общаться через него с брохами в других городах. Но Олана не стало. Как и многих достойных детей земли притенов.
Мидас уставился в пол, где возле его левой руки, запятнанной кровью и копотью, стояла железная чаша с замершим зеркалом притенской кромы. Он обхватил чашу пальцами и скривился от жестоко подавляемой ярости. Фригийский царь был обоерук, но такие вещи как кружка с пойлом предпочитал держать правой рукой, да вот незадача – минувшей ночью Карн навсегда лишил его этой привилегии.
Сам Карн сидел на низком стуле, сгорбившись и повернув лицо в направлении высокого стрельчатого окна, за которым догорал Арброт. Они прекратили бойню, но не войну. Мидас, которого воины с востока звали именем Аудун, больше не видел нужды в покорении притенских земель, однако четыре сотни мечей, что жаждут крови, не так-то просто остановить даже конунгу всех нордманов. Свою роль играл и тот факт, что когда их драккары подходили к Арброту воинов было на добрую сотню больше, а теперь тела десятков отменных бойцов, собранные все до единого, уже догорали в наспех сложенных кродах у скалистого берега.
Правда, сожгли лишь две трети. Тех, которые при жизни славили ванов, положили в землю, окружив их братские погребения каменными валунами, что имитировали борта боевых кораблей. Однако ни для кого из собравшихся в этом помещении такая мелочь, как людские традиции, не имела значения. Уж точно не сейчас.
Когда Мидас задал свой вопрос, Карн не повернул головы, ведь теперь в этом не было смысла. Лишь зрячий может оскорбить собеседника, если будет говорить, смотря в сторону. Но когда твои глаза больше не видят, ты свободен от многих условностей. Едва ли Карн был слеп в полном смысле этого слова, но его покалеченные глаза, омытые живительными друидскими настоями и скрытые под серой непроницаемой повязкой из мягкого льна, больше не могли воспринимать окружающий мир.
Однако же он видел. Это были потоки энергий, эмоции, образы, которые пока что далеко не всегда удавалось понять. И, конечно, остались другие чувства. Например, сейчас он чувствовал на своем лице холодный северный ветер, который пах кровью и пеплом. Он ощущал редкие солнечные лучи, что мельком проскальзывали по его обветренной коже, внезапно вырываясь из-под серых гранитных облаков, чтобы через какое-то мгновение вновь скрыться в их бесконечно клубящемся мареве. Казалось, что небеса мечутся, не в силах понять – достойна ли твердь под ними того, чтобы владыка жизни коснулся их своей обжигающей дланью. Карн тоже сомневался, и не только в этом.
– Значит Хельхейм, – устало проговорил он. Не соглашаясь, скорее констатируя факт, потому что выбора у них не было. Ни сейчас, ни раньше. Просто раньше они этого не понимали. Жаль, что он вспомнил не все. Ведь самое важное так и осталось забытым – то, как он попал в это время. А главное – почему? И даже Всеотец не мог ему в этом помочь.
– А ты уверен, что она… что они – там? В Хельхейме твоем? – вновь подал голос падший фригийский царь, спустя тысячи лет после своего удивительного перерождения ставший, быть может, величайшим из богов. И действительно – быть может, но – не сейчас. Путешествие по следу Карна ослабило его, а теперь меч Левиафана сделал воина калекой. Но минувшая ночь погасила пламень мести в его душе живительным потоком правды. А правда была в том, что у них одна цель.
– Да, я уверен, – ответил Один. Он стоял рядом с Карном и смотрел прямо перед собой, но каждому из присутствующих казалось, что древний северный бог смотри именно на него. Высокая грозная фигура Всеотца была укутана просторным синим плащом, а лицо скрывалось в полумраке под широкополой шляпой, каких здесь не носили от века. Теперь это был бог-чародей, хотя когда Карн встречал его в прошлый раз, то был бог-воин.
– Фавна перестала быть человеком, когда князь нагов проклял ее, – проговорил Один. Он обеими руками опирался на длинный резной посох. Хотя, сказать по чести, не было в этой комнате глупцов, которые не понимали, что посох этот в мгновение ока может обраться копьем. Копьем, удар которого не отразить, будь ты хоть смертный, хоть трижды бог.
– Что касается Ниссы, – продолжил бог. – Она была дриадой от рождения. Поэтому в посмертии путь каждой из них лежит в Хельхейм, больше никуда.
– А что так? – полюбопытствовал Гуннар. Беловолосый подпирал стену подле Мидаса. Прошедшей ночью клинок Коннстантина хорошенько располосовал таинственного воина, однако ж он не только выжил, но и сумел ранить того, кого, как полагали притены, ни один смертный ранить не в состоянии.
Теперь уже не было нужды скрывать свою суть, поэтому Коннстантин находился в брохе, приняв истинное обличье. Его глаза, лишенные зрачков, источали в окружающее пространство полупрозрачные хлопья зеленоватого дыма, а идеально ровные зубы были заострены, точно маленькие кинжалы.
И действительно, мало кто может похвастаться тем, что бился с Лугом и выжил! Гуннар смог, хотя Гуннар уже давно перестал быть человеком. Тем более, что стоял он сейчас, прислонившись к стене, скорее на морально-волевых, чем благодаря физической кондиции.
– У нас ведь есть время, так? – Один приподнял голову, из сумрака под полями его шляпы блеснул глубокий сапфир правого глаза. Взгляд этот предназначался Лугу.
Луг быстро кивнул. Было ясно, что Всеотец пользуется в этих землях беспредельным уважением и даже сильнейшие из притенских богов склоняются перед его величием.
– Хорошо, – Отец всех вновь опустил голову, скрывая свое лицо, которое, казалось, постоянно меняется и не пребывает в одних очертания дольше мгновения. Когда он снова заговорил, в его голосе заскрежетали льды крайнего севера, что тысячелетиями истирают в пыль земную ось. – Я полагаю, мне не нужно никому напоминать – все, что сказано здесь сегодня, останется только в ваших собственных умах.
