Пролог о младенце, палаче и слоне
Ребенка повесили в понедельник, палача – в четверг, а слона казнили в субботу.
Была метель, начинало темнеть, и, когда слон появился из Серпуховских ворот, зрители не сразу поняли, что это за чудовище движется к ним, огромное и темное, в окружении всадников с факелами и пеших солдат с копьями и алебардами. Когда слон приблизился, стало видно, что спина и уши его облеплены снегом, в складках под глазами замерзли слёзы, а левый бивень сломан. Его хобот покорно лежал на плече араба, который вел зверя к загону, выстроенному посреди пустыря, неподалеку от кладбища, где хоронили безымянных пьяниц.
Артиллеристы зажгли фитили и опустились на колено у пушек, выставленных на тот случай, если зверь вздумает напасть на людей, сгрудившихся у загона. Но слон проследовал в загон спокойно, не глядя по сторонам, и замер, уткнувшись в стену.
– Элефант, – пробормотал кто-то из голландских купцов.
Когда-то его кормили рисом, медом и печеным хлебом, и каждый день давали ему ведро водки. Когда-то его каждый день скребли и мыли, чтобы слоновья кожа оставалась белоснежной. Вечерами араб услаждал слух элефанта игрой на свирели, а летом выводил его к реке на прогулку. Слон плыл сквозь толпу, мальчишки свистели, старухи крестились, юродивые завывали, показывали кукиш и корчились в пыли, а элефант величественно шествовал, положив хобот на плечо араба и помаргивая детскими глазами, и всем хотелось, чтобы он встал на задние ноги, поднял хобот к небесам и вострубил, вострубил, и стало бы страшно и сладко…
Но слон не обращал внимания на москвичей, на их крики и ужимки. И лишь иногда он вдруг придерживал шаг и наваливал кучу, вокруг которой тотчас собирались торговцы, колдуны и бродячие монахи. Одни утверждали, что дерьмо элефанта по своим целительным свойствам не уступает навозу единорога, тогда как другие выше всего ставили помет Левиафана, зверя из бездны. Ржали лошади, ревели верблюды, скоморохи били в бубны, цирюльники люто щелкали ножницами, у Свибловой башни вороны наперебой клевали трупы разбойников, а слон величественно шествовал дальше, невозмутимый, белоснежный, несравненный, как Бог или царь…
Слонов было два, черный и белый. Их подарил Ивану Грозному персидский шах Тахмасп. Но черный слон отказался преклонять колени перед московским государем, и был за это изрублен в лохмотья мясницким топором – это сделал немец-опричник Штаден. Белый же оказался послушнее – и остался в живых. Он пережил грозного царя, его сына Федора, Бориса Годунова, Лжедмитрия, Василия Шуйского – великие бунты и великие пожары, заговоры и смерти – и дотянул до царствования Михаила, первого государя из рода Романовых. Теперь он был стар, болен и тощ, и смерть была бы для него милосердным избавлением от страданий.
Люди забыли о белом элефанте, хотя всего восемь лет назад он был героем и любимцем толпы. Мало кто помнил день его славы.
А слава его случилась весной, 3 мая 1606 года, когда в Москву въехала Марина Мнишек, невеста царя и самодержца всея Руси Дмитрия, императора и самозванца.
Третий Рим встретил ее звоном тысячи колоколов, пушечными залпами, грохотом барабанов, ревом труб и лязганьем литавр… карета с золочеными колесами… князья, бояре, ханы, мурзы, патриарх со свитой, дворяне и монахи, купцы и воры… французские копейщики в бархатных плащах с золотыми позументами, шотландские алебардщики в фиолетовых кафтанах, немецкие артиллеристы в зеленом и красном, польские гусары в сверкающей стали, русские стрельцы в лазоревом, алом и травчатом, казаки и гайдуки, татары и кабардинцы… знамена и хоругви… мушкеты и пики… соболя, сукна, шелк, рогожа, сурьма и румяна, серебряные гербы и медные серьги… тысячи голубей в небе, львы и тигры, ревущие во рвах…
Праздничное возбуждение достигло высшей точки, когда процессия миновала Никитские ворота и приблизилась к Львиному мосту… люди уже начинали задыхаться… некоторые не могли сдержать слез… молодая женщина в ярко-желтом платке упала в обморок, и ее вынесли на руках из толпы… напряжение усиливалось, нарастало, становилось невыносимым, и если бы вдруг разразилась гроза, никто не удивился бы… гром, молния, ливень, крики ужаса и радости… но вместо этого налетел ветер… вихрь… он взметнул пыль и сор, ударил в лица, понес песок и пыль вдоль улицы… стало темно… мрак проник в сердца людей, вдруг вспомнивших о том, что точно такой же вихрь пал на Москву, когда в прошлом году в город вступил Дмитрий Самозванец… это был malum omen, дурной знак…
И вдруг, так же внезапно как налетел, ветер стих, наступила тишина, и посреди опустевшей улицы возник белоснежный слон… люди не верили своим глазам… это было как во сне… элефант как будто выпал из вихря… он поднялся на задних ногах, вскинул хобот и вострубил, вострубил, и этот звук показался людям гласом Божьим, голосом, призывавшим к радости и любви… а потом слон грациозно опустился на колени и поднес Марине Мнишек кубок с вином, держа его хоботом как рукой…
Маленькая, безгрудая, с хищным и черствым лисьим лицом, тонкогубая и мелкозубая, с голубоватой детской шеей, едва выдерживающей тяжесть высокой прически из конского волоса, закованная в стальной испанский корсет, испуганная, растерянная и злая, Марина с ужасом смотрела на белоснежного зверя, стоявшего на коленях и взиравшего на нее детскими глазами.
А рядом с нею замер царь Дмитрий – низкорослый, широкоплечий, безбородый и безусый, с двумя чудовищными бородавками на лице, с маленькими глазами, без шеи, с руками как медвежьи лапы.
Все ждали.
Пауза затягивалась.
И вдруг Дмитрий встряхнулся, с облегчением выдохнул, взял у элефанта кубок и воскликнул высоким срывающимся голосом:
– Слава! Слава!
Внезапно ударила пушка, другая, закричали рожки, прорезалась флейта, зарокотали турецкие барабаны… и тут вдруг слон пустился в пляс… он вскидывал хобот, сворачивал его кольцом и фыркал… он вставал на задние ноги и трубил… он переминался с ноги на ногу и широко разевал свою поросячью пасть, словно улыбаясь… снова поднимался на задние ноги и кружился, кружился… люди очнулись, перевели дух, зашевелились, загомонили…
