По стылому, утреннему парку, одиноко, шел человек. Неприязнь промозглой ночи нехотя отступала и, по черепашьи упрятав шею, незнакомец не замечал окрест ничего, что способно было отвлечь, вынудив обернуться или скосить взгляд на сторону. Продолжая кутаться от назойливого холода утра, он словно укрывался от прохожих, которых в это время суток в городке было мало. Все заведения закрыты; и в столь ранний час, любой гость, а в особенности заезжий, наверняка привлек бы к себе пристальное внимание местных любителей просыпаться рано. Однако никакой спешки; все его движения были неторопливы и точны, словно заранее внимательно выверены и продуманны.
Он был выше среднего роста, худ и немного сутулился, но это ничуть не портило его внешность, а лишь придавало энергичной и стремительной походке целеустремленность и некую озабоченность.
Одет без шика – просто; темно – серое, спускавшееся ниже колен, старое, драповое пальто, какое не стал бы брать даже старьевщик, шло идеально и, несмотря на всю свою изношенность, придавало ему некую самоуверенность. «Поизносилось», – бросил бы любой, не оценив внутреннего содержания и фарса. Ворот был поднят и с обеих сторон надежно прикрывал пасмурное лицо незнакомца от вездесущих глазниц подворотен. Устойчивость ему создавал неуклюже повязанный поверх, коричневый шерстяной шарф, жестко топыривший концы на стороны. Он колол тело и кусал уши. Однако прохожий терпеливо сносил неудобство.
На голове шляпа; явно не по сезону, но тем не менее, она придавала незнакомцу вид вполне приличного горожанина. Широкие и ровные поля ее были опущены книзу, напоминая намокшие крылья продрогшей от холода и дождя птицы. Сырость в этакую непогоду присутствовала и ощущалась во всем. Небо свинцово хмурилось, не суля и намека на приход желанного, весеннего тепла. Утро натужно томило сомнительным прогнозом и ожиданием некоего чуда.
Весна, еще только-только оживая, вовсе не стремилась делиться теплом и, едва проявляла неназойливую учтивость; порой, совсем недолго, светило холодное, далекое солнце, с трудом пробиваясь сквозь мрак низких, серых облаков. Увы, зима брала верх, упорно стоя на своем и, вовсе не желая, сдавать позиции лидера.
Сделав неудачную попытку присесть на одинокую скамью, мужчина скоро поднялся, вероятно ощутив на себе еще больший неуют и холодное приветствие полусонного, равнодушного городка. Ничуть не передохнув, все в той же задумчивой полудреме, он побрел к означенной улице, чтобы внести больший смысл в цель своего внезапного появления. Вполне возможно, он искал или ждал оговоренной заранее встречи. Контакт любого рода, в столь ранний час, наверняка мог остаться скрытным; пройти без свидетелей, что наверняка бы устроило заезжего гостя. Однако настораживало лишь то, что он ничуть не придерживался заранее условленного для тайной встречи места. Не оборачиваясь и не вызывая ничейного беспокойства или тревоги, он неспешно шагал к цели, вороша в памяти незабываемые эпизоды из прошлого. Походило на то, что все из того, что он задумал, было заранее, по аптечному, взвешенно и исполнялось ко времени. По воле или без нее, но ноги несли, к искомому выбору, к моменту назревшей и неотступной истины.
Павел сидел дома; было поздно куда-либо идти, да и оставлять мать одну не хотелось. Радовало отсутствие отца. В такие часы, под его чутким присмотром, она могла хоть самую малость отдохнуть и выспаться. Учеба в ремесленном давалась легко и уже в скором предстояло искать место службы или работы; семья еле сводила концы с концами.
Мать, женщина стойкая, настояла на том, чтобы ее единственный сын учился, хотя пьянчуга отец гнал его из дому батрачить, все равно где и как. Вот уже несколько лет, как с виду обычная хворь, развилась и извела ее ослабленный трудной жизнью организм на нет. Затем, как следствие – паралич, окончательно приковал недвижимое тело к постели. Тяжелое и безысходное существование с мужем, дебоширом и пропойцей, то и дело устраивавшим в доме погромы и побоища, вконец измотало ее измученную душу, иссушило сердце. Он издевался над невинной женщиной, то ища спиртное, которого в доме отродясь не было, то якобы сокрытые от него деньги и ценности, то без всякой причины нещадно крушил мебель, неся бред, который Павлик с самого раннего детства вынужден был терпеть.
Будучи постарше, сын стал перечить пьяному отцу, защищая больную и слабую мать. Иной раз он действительно урезонивал бушевавшего тирана, но, зачастую, доставалось и ему. Не раз, будучи запертым в ужасном и холодном подполе; в пугающей до жути темноте, с шорохом огромных, многоногих пауков и возней ненавистных, противных крыс, он, ночи напролет, не смыкал глаз, боясь пошевелиться. Противные, усатые чудовища, водившиеся там, по самой природе своего предназначения, погрызли и съели в тесном подвале все что могли. Им было в самую пору, либо искать иное подземелье, спасаясь от голодной смерти, либо откровенно нападать на несчастного, волей обстоятельств, угодившего в их скоромный крысиный мир.
Ремень, или подвернувшаяся палка, не раз оставляли свой след на худой, неокрепшей ребячьей спине. Парализованная, слабеющая с каждым днем мать, тихо и безутешно плакала, лежа на кровати в углу, до крови закусывая губы. Болью рвало сердце, терзая душу невыносимой мукой. Пытаясь гнать ирода, Варвара умоляла оставить их в покое, но пьяный Василий твердил одно: «Скажи, гадюка, куда добро упрятала? Не-то изведу обоих, удавлю вместе со щенком нагулянным… Гляди-ка заступник вырос», – бесновался от негодования разошедшийся отец семейства.
Безысходное отчаяние, какое порождали подобные сцены, жгли сына изнутри, лишая сна и покоя. Павел ненавидел отца. Он не знал и не помнил от него добра; его попросту не было. Лишь порожденное побоями отвращение, накрепко запало в детскую, истерзанную болью и страданием душу.
Уже будучи старше, Павел стал задумываться: «Чего же так настойчиво и дерзко, добивается ирод – отец от матери, почти всю его сознательную жизнь?» Стал догадываться или, по крайней мере понимать, что она видимо скрывает от отца и хранит в тайне какие-то, должно быть, важные секреты. Иначе его злоба и беспрестанные домогательства попросту не имели бы смысла, утратив себя во времени и бесцельности. Иной раз Павлу случалось слышать от невменяемого отца о неких сокрытых матерью то ли деньгах, то ли богатствах. Но каких? До поры его мало интересовали подобные притязания пьяного, несущего невесть что, родителя. Ни о каком доверии отцу и речи не могло быть, поэтому все что нес этот дебошир, Павел пропускал мимо ушей. А в заботах о матери попросту зрела тупая неприязнь к отцу и его непутевым делам.
