Мне кажется, мама всегда слышит меня. Я это много раз проверял.
Я лежал на кровати, один, и тихо. И позвал совсем тихо – мам, мама… она пришла сразу. Как будто ждала, что я ее позову, и я не знал, что сказать, и говорил правду – посиди со мной или, например, соседи стучат, или – я не могу уснуть. Можно с тобой?
Я не боялся с ней. Хотя она была маленькая и всего боялась: темноты, одиночества, гусениц, просроченного творога, нашего с Машей чихания… а мне было не стыдно с ней спать. Вот когда она хотела проводить меня в школу, поцеловать, обнять при ребятах – было стыдно. Я даже просил ее: когда светло, не идти со мной рядом. Потому что у нее руки сами ко мне лезли. Пригладить волосы, одернуть свитер, взяться за руки – мы с ней брались «пальцы в пальцы». Маме было забавно держать мою ладошку, которая никак не становилась юношеской.
И мама все время грустила. Я видел это. И старался ее развеселить. Всякими способами. В основном шутил. Вспоминал ее шутку и переигрывал ее. Например, на Новый год, когда мне было десять лет, мама сказала, что подарит мне 365 расчесок, чтобы я, теряя их по одной каждый день, все же был причесан. И я весь год потом вспоминал это. И мы хохотали…
Она часто не отвечала на звонки. Сбрасывала и не перезванивала. И никому не писала. Ей приходили на электронку письма. Иногда много. Она им радовалась. У нее поднималось настроение. Но она не отвечала. Наверное, ей трудно было говорить. Не знаю, почему. Но трудно. Она много молчала. Я часто спрашивал ее – почему ты молчишь? А она улыбалась, говорила, что на работе много языком работает, и «речевой аппарат устал». Она же читала лекции. Все время читала…
Вот. Вы дали задание: рассказать о родителях. Не знаю, рассказ ли это? Рассказать можно, когда есть какие-то события, которые связывают людей и потому запоминаются… а у меня нет таких событий. Мы все время были вместе… нет. Не так… я не знаю как…
Мама любила мои дни рождения. Почти всегда это было много народу, очень шумно. И весело. Она готовила сюрприз. На шесть лет – газета, написанная цветными ладошками. И пели хором, а папа играл на гитаре. И разыгрывали сценки. А на семь лет я проснулся и увидел везде шарики и огоньки. Она ночью прикрепила елочные гирлянды по всем стенам, по всему периметру большой комнаты. А под ними большие листы бумаги, на которых были напечатаны мои высказывания. Смешные и просто умористые. Самые первые – «Какой коршам!», «Где моя папа?», «Я петель еду на возгал», и более поздние, рассудительные – «Давай подарим бабе карандаш. Он ей очень пригодится. Пойду поищу в своем бардаке!», «А кто такой педадог?», «Не оскорбляйте мои достоинства!», «Мам, ты почему такая тусклая вся?»… и целая комната была моя. Мною заполнена. Мама была такая счастливая! А на одиннадцать лет она приготовила настоящую газету, типографскую. С моими фотографиями, с фотками друзей, бабушки, деда, прабабушек и прадедушек, Маши. С разделами «Опусы», «Диалоги», «Изречения»… это было так здорово. И я еще тогда первый раз показывал фокусы…
Я знаю, почему она много молчала. Она устала. Внутри. Сначала она боролась, чтобы сняли диагноз «психоречевое отставание». Когда я, наконец, заговорил, уже ближе к четырем и сразу текстами, началась борьба за слух. Она так и не дала мне оглохнуть. Хотя я и стоял на учете по глухоте. Она все время лечила меня. И в конце концов уже без врача диагностировала отек евстахиевой трубы. И состояние перепонки – без этих приборов отоларинголога. Массажи, уколы, врачи, прогревания, компрессы, гимнастики… потом плакала, восклицая: «Боже мой, у меня не дом, а постоянно действующий лазарет!» Потом – чтобы не выгнали из музыкалки. А когда «выявилась» моя «одаренность», она, уже нервная, часами сидела со мной над конкурсными программами. Сейчас только я стал понимать, что она не понимала – не принимала того, что родила не совсем здорового ребенка… Все-все она изучала. Все знала. Но не понимала. Не принимала. И все время была со мной. И на работе… Чтобы вернуть слух, мы без ума дышали. Делали дыхательную гимнастику. А рот она заклеивала мне скотчем. Я сцеплял крепко зубы, так крепко, что сводило челюсти, а скотч все равно отклеивался и я сидел с открытым ртом… Так было долго. Я думаю, что ей казалось – всегда. Но она была упертая, моя мама была очень упертая! Она снова клеила скотч, подвязывала челюсть бинтиком, и мы снова раздували ноздри. По полдня. И сколько помню себя, все время: «Ваня, обрати внимание на нос! Ноздри не сформированы! Ты мало ими работаешь!» Когда-то мне надоело это сравнение с картофелиной, набило оскомину, и я сам научился себя контролировать. А вот переспрашивать так и не отвык… А потом футбол. Чтобы я дышал, много дышал носом, она отдала меня в футбол. Нигде в городе меня не взяли. Ни по возрасту, ни по, конечно, фигуре. Не глядя, меня взял Дмитрий Сергеевич. Эта спортшкола была почти за городом. И она возила меня. Наверное, для этого они с дедом и купили ей машину. Полтора часа туда, полтора часа там, полтора часа обратно. Она любила Дмитрия Сергеевича. И любила смотреть, как ее «кусок торта» бегает по полю. А Дмитрий Сергеевич, она потом смеялась, все время орал. Он орал не переставая. Но как-то очень по-доброму. А я не помню, чтобы он орал. Это был лучший тренер в моей жизни. Он всегда с нами играл в футбол. И он научил меня всему, что должен уметь футболист. И я всегда здорово потом играл. Попадал «в девятку», пасовал, бил пенальти. Обводил и уводил мяч. Но самое главное, я влюбился в футбол. И когда мама надорвалась с поездками – школа-музыка-футбол-работа, мы стали покупать журнал «Футбол». А потом выписали его. И еще пару.
Вы знаете, я думаю, мало кто так хорошо знает историю современного футбола, как я. Да. Не улыбайтесь. Я назову вам всех голкиперов, начиная с …1992 года. И все советские команды, и всю жизнь Яшина, его матчи и матчи и счета кубка УЕФА, и Лиги чемпионов, и Бундеслиги. И все про Чеха, Буффало и… да, «Буффонище» называли его… И о Черданцеве – я все могу рассказать о нем. Он самый лучший комментатор и долго был моим кумиром.
Потом она записала меня в регби. В школьную команду…
Вам кажется, что весь сценарий моей жизни писала она. Нет. Не так. Я могу говорить «я». Я попросился в футбол. Я захотел настольный теннис. Я потребовал регби. Я сам сидел, ревел и снова сидел за инструментом. Я со скандалом вытребовал участия в фестивалях радиоведущих и съемки радиороликов. Я полюбил историю… Но это будет… это будет как-то не так. Мы с ней были. И мне приятно о ней говорить. Мне всегда ее не хватало. Она мало была со мной. Она все время или читала лекции, или готовилась к лекциям. Писала, писала… все время читала. Всегда и везде были ее журналы и книжки с закладками… и бумажки… Даже в кухонном шкафчике лежали ручки и листочки – «вдруг придет бесценная мысль»…
