– Не верь, не бойся, не проси – это выводы. Изначальная идея в том, чтобы ничего не желать. Ни-че-го! Не желай – и получишь! Кто-то из древних греков сказал, что чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам.
Кто-то громко всхрапнул. Бабай усмехнулся, поднял узловатый, как корень дерева, указательный палец и многозначительно посмотрел на своего собеседника, как будто храп был неким знаком свыше, подтверждающим его правоту. Собеседник усмешки и жеста не увидел, потому что смотрел не на Бабая, а в окно, на узенький серпик новенького, только что народившегося месяца. Его тусклый свет не годился для чтения, а вот для бесед подходил идеально.
– Невозможно жить и ничего не желать, Бабай.
– Возможно, – не согласился он. – Но трудно. Невозможно получить желаемое. Все остальное возможно. Хочешь что-то получить – перестань думать об этом. Всерьез перестань, без притворства. Тогда получишь.
Бабай внимательно посмотрел на своего визави. Золотистый свет месяца выхватил из темноты строгий профиль: высокий лоб, прямой нос с маленькой горбинкой, резко очерченные скулы, сильно выступающий вперед подбородок, свидетельство воли и мужества. «Молодой, красивый… Как ему не желать, не мечтать?!» – подумал старый Бабай.
– Зачем получать то, чего не желаешь? – продолжая глядеть в окно, собеседник пожал плечами. – Не вижу смысла.
– Не знаю, Монах. Это уже другая тема.
Некоторое время молчали. Бабай улегся поудобнее и привычным жестом провел ладонью по шишковатому черепу, словно желая себе спокойной ночи, и уже собирался закрыть глаза, когда Монах сказал:
– Глупо!
– Так уж устроен мир, в котором мы живем, – охотно откликнулся Бабай, приподнимаясь на локте. – Свобода в том, чтобы ничего не желать. Желания нас порабощают. Желания – это кирпичи, из которых человек строит свою внутреннюю тюрьму. Самую страшную из тюрем, которая всегда с человеком. Из нее, Монах, на волю хода нет. От себя не убежишь.
– Если послушать тебя, Бабай, то получается, что как только перестанешь мечтать о свободе, так сразу же выйдешь на волю? Так?
– Так. Ну, может, не в тот же миг выйдешь, но скоро. Жерновам нужно время…
– Каким жерновам?
– Тем самым, которые перемалывают наши судьбы.
– Я так и знал, Бабай, что ты прикалываешься, – Монах наконец-то оторвал взгляд от окна и посмотрел на собеседника. – Вот и жернова какие-то приплел…
– Прикалываются булавки с брошками, а я дело говорю, – недовольно проворчал Бабай.
– Буддизм какой-то! – забывшись, Монах повысил голос, но тут же осекся. – Буддисты считают, что как только освободишься от страстей, так сразу станешь Буддой.
– Я говорил про желания, а не про страсти, – уточнил Бабай. – Это разные понятия. А среди буддистов, чтоб ты знал, попадаются очень умные люди. Был у нас в отряде один буддист, Илья-калмык, за месяц до твоего появления откинулся, так мы с ним подолгу разговаривали.
– О чем?
– Обо всем. С умным человеком обо всем можно говорить.
– Если ты такой умный, Бабай, то почему ты здесь, а не на воле? – с откровенным, совершенно несвойственным ему ехидством, поинтересовался Монах. – У самого-то получается не желать свободы?
– Давно уже получилось.
– И почему же ты здесь?
– А что мне на воле делать? – хмыкнул Бабай, кивнув в сторону окна. – Ты пораскинь мозгами, Монах. Куда мне идти? Чем заняться? Дома нет, никого близких нет… Бомжевать по помойкам? Нет, я уж лучше здесь останусь, в нормальных условиях, при людском уважении. Крыша над головой есть, одежда есть, пайка есть – чем не жизнь? А под конец срока ларек подломлю, чтобы пятерик добавили. Или в медчасть за спиртом залезу, для разнообразия. По глазам вижу, Монах, что ты мне не веришь, но скажу еще слово, чтоб закрыть эту тему. Через месяц после того, как я понял, что не хочу никуда отсюда уходить, мне начальник отряда предложил написать ходатайство об условно-досрочном освобождении.
– И что же?
– Я отказался. Это анекдот, чтобы зэку предложили такое счастье, а он отказался. Но это правда.
– Повезло тебе, Бабай, – Монах снова уставился в окно. – А мне до условно-досрочного еще долго. Как до этой Луны. И под амнистию я не попадаю. У меня ни наград, ни заслуг…
– Можно инвалидность получить, – Бабай оскалил в улыбке кривые, коричневые от табака зубы. – На промке [1] это легко. С инвалидностью тоже амнистируют, избавляются от дармоедов.
– Ты все шутишь, Бабай!
– Сейчас шучу, а до этого дело говорил, – голос Бабая вдруг стал строгим. – Если хочешь поскорее на волю выйти, то переставай мечтать о свободе прямо сейчас.
– Перестанешь тут, как же!
– А ты оглядись вокруг, дурачок! Если где и жить, так только здесь. Здесь все люди как на ладони. Здесь все просто и правильно, а там…
– А там моя жизнь осталась!
– Жизнь твоя там, Монах, где ты сам, – Бабай ткнул пальцем в пространство, будто решил поставить точку в разговоре. – Сейчас она тут, на нашей зоне, и больше нигде. Ладно, давай спать. Вижу, что не дорос еще ты до умных разговоров. Вернемся к этой теме через пару лет. Если захочешь. Времени у нас много.
Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и почти тотчас же размеренно засопел. Монах еще долго лежал с открытыми глазами – думал, вспоминал, грезил…
Отец был бухгалтером. Скучная профессия, ничего героического, ничего интересного. Некоторые бухгалтера жили хорошо. Дядя Веня, отцовский однокурсник, оглушительно хохотавший, когда маленький Леша называл его «дядя Веник», работал в торговле и ездил на престижных «Жигулях» шестой модели, имел две дачи – ближнюю и дальнюю («Ну совсем как Сталин!» – ворчала мать), хорошо одевался – джинсы, кожаный пиджак, дубленка. Дядя Жора, бывший отцовский сослуживец, перешедший в какой-то безымянный «почтовый ящик» и сделавший там карьеру, ездил на черной «Волге» с личным водителем. Государственная «Волга» с водителем считалась престижнее, чем своя «шестерка». И жил дядя Жора в самом центре Москвы, в двух шагах от Кремля. А ведь начинал с отцом в одном и том же плановом отделе и некоторое время работал под его началом.
Мать упрекала отца за отсутствие амбиций. Придумала ему обидное прозвище «кулёма» и звала так даже на людях. Складно получалось, в рифму: «Тёма-кулёма», люди подхватывали, запоминали. Отец не обижался – привык, а вот Алексей переживал сильно. Тяжело быть сыном неудачника, да еще и со смешным прозвищем. Как-то раз дворовые пацаны попытались «переклеить» отцовское прозвище на Алексея, назвав его «Кулёмычем». Четверо против одного – заведомо проигрышный расклад, но до того, как упасть, Алексей успел сбить с ног троих противников. Ловкость в сочетании с яростью порой творят чудеса. Вместо «Кулёмыча» получил прозвище «Чокнутый», точнее, не получил, а заслужил. «Чокнутый», если произносить это слово уважительно, вполне нормальное прозвище. Предостерегает окружающих от опрометчивых поступков. Со временем прозвище «усохло» до «Чока», а потом трансформировалось в более благозвучного «Чака» в честь знаменитого Чака Норриса, кумира пацанов восьмидесятых. Не просто так трансформировалось, а благодаря личным достижениям. Разряд по боксу, разряд по самбо – это же о чем-то говорит, разве не так?
