Сороковые помнятся лишь краем,
от карточек зависимость отпала.
Подумалось, земля пребудет Раем,
житуха хлебом расцветет и салом.
Отец вернулся, сидор да погоны,
а для меня, так, дядька незнакомый.
Тогда впервые в руки взял патроны,
прочувствовал портянок дух весомый.
Моим мечтам не привелось свершиться,
по выдаче был хлеб, похлебка в плошке.
Для школы мал, чтоб грамоте учиться,
цифирь учил с рисунка на ладошке.
Ах очередь, вот мой толчок к рассказу,
ее понять лишь опытом возможно.
Не мерз кто ночью у дверей лабаза,
про нас судить тот должен осторожно.
И очередь дарила всем с лихвою,
сочувствием совет простой бесценен.
Любой багаж забот тащил с собою,
под грузом тем не можешь быть заменен.
Различный люд под дверью собирался,
не ведая, чем новый день одарит.
С пустой авоськой, было, возвращался,
иль с требухой, с чем мама супчик сварит.
Сороковых закончилась декада,
восторгов нет, но и печаль забыта.
В полсотые теперь шагать мне надо,
в две пятилетки новых дверь открыта.
Передо мною масса ожиданий,
обвал событий, для движенья трасса.
Я старше стал, я приобрел познаний,
начну рассказ от первого «А» класса.
В мужскую школу в срок определили,
ведь пацаны учились без девчонок.
Начать и со второго шансы были,
отец не дал, ишь – белый вороненок.
Пришла весна, умытая слезами,
плачь по стране – ушел людей всех Папа.
Крестила бабка лоб пред образами,
а я ревел, мне было жаль сатрапа.
Мне Сталин был на вроде как Создатель,
в обоих веровал, жизнь заставляла.
Днем сталинских наук приобретатель,
а ввечеру бабуля просвещала.
Постичь не детскую науку парню,
про злых врагов, про дядьку генерала,
не просто. То трубят о них фанфарно,
а-то, училка в школе вдруг сказала:
– Открыть Родную Речь, страницу восемь,
там лысый генерал сидит, очкастый.
Теперь страницу вырвем, на пол бросим,
растопчем каблуком, он враг ужасный.
В сырую землю многих он отправил,
твердили мне, что – до того не знали.
А я и верил, и ругал, и славил,
тогда не дети, все так поступали.
И взрослых приучили слову верить,
а уж дитя, – в сомнениях едва ли.
Страничку вырвал, чтоб ее похерить,
гордиться мог бы мной товарищ Сталин.
Меня в коммуну Родина стремила,
я и шагал, за тройки лишь стыдился,
а инвалид-сосед, война скосила,
со стенки снять портрет распорядился.
Он мне твердил, что я, покуда мелок,
всех должен слушать, доверять не многим.
Случись учет поделок и подделок, —
себя с умом не выказать убогим.
И грянул гром, мы в форме, как кадеты,
и молния, пришли девчонки в школу.
К нам, не к себе, все в банты разодеты,
теперь вниманье им, а не футболу.
Под формою гормоны заиграли,
себя уж не считаем детворою.
Одни в стихах любовных заплутали,
других романтикой влечет блатною.
И я был грешен, трудно отказаться,
чтоб во дворе не звали слабосильным,
в сарай с бруском тихонько забирался,
затачивал ромбический напильник.
Куренья опыты прервал родитель,
ох, как потом садиться было сложно.
Но… видно всем порокам я обитель,
хоть и ремня поболе было б можно.
Вот пятьдесят четвертый с целиною.
Тогда сестра на подвиг уезжала,
а я был горд причастностью такою.
Впервые сердце острой грустью сжало.
Вот год другой, другие впечатленья,
впервые дачу сняли среди сосен.
Из злых трущоб в лесные откровенья,
век не видать тебя б златая осень.
Но дача часть, по ней восторги лишни,
мне «Смену» подарили в это лето!
До «Сладкой жизни» не дошел Феллини,
но «папарацци», (мне), не важно это.
Вот уж когда пацанчик потерялся,
и стал «охотником за головами».
За репортерский труд с задором взялся,
довел до бешенства иных, – буквально.
Вот пятьдесят седьмой для афоризма.
В апреле получили мы квартиру,
прощай жильё еще времен царизма,
– Восторг и слава теплому сортиру.
В кирпичный дом на Ленинском проспекте,
да к финской кухне, да к огромной ванной,
ну как властям не расточать респекты,
стряхнув остатки жизни голодраной.
Был Фестиваль, всех языков смешенье,
и девочки какого хочешь цвета.
Конечно… молод был для «отношенья»,
но фантазировать ведь нет запрета?
Кондомы, порно-фотки, чуингам и
бейсболки, что увешаны значками.
Товаром этим бойко фарцевали,
рублями прирастали, трояками.
Но все конечно, даже фестивали,
закончен праздник, началась рутина.
Обычной жизни радости, печали,
уныло-блекло-школьная картина.
К концу уж полусотые скатились.
Но… пятьдесят девятый отличился.
С прекрасным полом действия случились,
я в звании мужчины утвердился!
Впервые подбиваю я итоги,
шестнадцать лет как реперная точка.
Вы к юности не будьте слишком строги,
не просто каждая давалась строчка.
