Странное здесь было море… степное. Неширокая полоса светлого песчаного пляжа тянулась вдоль приземистых зданий ведомственных пансионатов, построенных неряшливо и кустарно, на скорую и бедную руку. Позади построек редко и голо возвышались, пирамидальные тополя. Открытые со всех сторон солнцу и ветрам, с тусклой, выгоревшей зеленью постоянно трепещущей листвы, деревья казались изможденными, как если бы росли вдоль пыльного шляха. Было утро, и верхушки тополей заученно покачивались от несильного бриза.
Павильоны пляжного инвентаря с правилами спасения утопающих и сваленными в кучу прогулочными катамаранами не занимали много места, но подчеркивали утилитарность забранного у природы отрезка берега. Не будь летних отпусков, кто бы обратил внимание на труднодоступный, без водопровода и канализации, участок степи, вышедший к морю на полпути между Одессой и Николаевым, и море, начисто лишенное здесь привычной курортной роскоши, с первого взгляда показалось скучным и второсортным. Тогда – в восемьдесят пятом году – он еще не видел и не мог видеть пляжей Costa Bravo или Lido di jesalo, все свои отпуска, как большинство советских людей, проводил на черноморском побережье Кавказа, но даже в сравнении с сочинскими пляж в Коблево казался убожеством. Ни пальм, ни кипарисов, ни магнолий… ни насыщенного запахами тропиков зноя.
Стесняясь белокожего тела новичка, он поспешил опуститься на принесенный дощатый лежак и, лежа на животе головой к морю, уткнул подбородок в скрещенные перед собой руки, так что глаза оказались на одном уровне с водой. В первый день у моря ему, как правило, везло с погодой; потом могли зарядить дожди чуть ли ни на весь отпуск, неделями могло штормить, но именно в день приезда, словно по заказу, погода всегда была хорошей. Как и сейчас – штиль.
Он не торопился идти в воду, предпочитая после бессонной ночи немного отдохнуть и распластавшись на лежаке, оттягивал предстоящее удовольствие от купания, теперь оно уж точно никуда от него не уйдет. Но скоро ленивое созерцание водной глади сменилось подзабытым после долгой разлуки волнующим притяжением моря. Море здесь геометрически воспринималось, как продолжение степи, и в то же время было чуждо ей, как иная, высшая стихия, не зависящая от конкретности берега.
Прямо перед ним, метрах в двухстах, из воды торчали параллельные ряды парных вех, установленных, наверное, рыбаками, там сейчас режуще, вразнобой горланили чайки, охотясь. Казалось, терпкий запах моря идет именно оттуда. Вдали, как мираж, возник медленно скользящий, почти неподвижный белый силуэт пассажирского лайнера, казавшийся преувеличенно большим из-за своего удаленного одиночества на фоне пустого горизонта.
Ему все больше нравилось это неброское море. Далеко по обе стороны, где заканчивался пляж, в море вдавались почти одинаковые по протяженности, платообразные мысы, и он еще не ориентировался за каким из них должна была быть Одесса, справа или слева от него. Сегодня ночью, когда они ехали в автобусе, он тоже не мог понять с какой стороны море, с какой степь.
….Поезд пришел в Одессу по расписанию – в четыре часа ночи. Перед самым прибытием они разбудили Дашу, та поднялась сразу, бодро, не капризничая, быстро оделась, с любопытством ожидая продолжения путешествия. Даша впервые ехала на поезде дальнего следования, для пятилетнего ребенка это событие, запоминающееся на всю жизнь, до этого представление о железной дороге складывалось у нее из рассказов Житкова – ей как-то читали на ночь, и она запомнила, и сейчас с восторгом воспринимала и обшарпанный спальный вагон, и купе, обшитое тошнотворным, синим пластиком с аляповатым тиснением, и угрюмо-властную проводницу. Сам он всегда предпочитал поезд авиаперелетам, за возможность увидеть страну из окна. Желание созерцать вполне соответствовало его характеру – довольствоваться поверхностным знанием, первым мимолетным впечатлением, и углубление в предмет обычно уже не приносило большей радости. Он видел сосновую рощу под Житомиром и на всю жизнь запомнил высоченные, голые до крон, желтые стволы сосен под закатным солнцем, песчаный обрыв… но гулять там он не хочет. Умильно чистый, безлюдный перрон в Жмеринке с витыми конструкциями железных фонарей и висящими на цепях вазами с живыми цветами, поразил своей необычной, европейской красотой – что большего дала бы ему беготня по городу? Но, когда дело касалось работы, а он был практический врач, занимавшийся и наукой, черта эта исчезала, превращаясь в свою противоположность, хотя это и требовало некоторого насилия над собой, над своей природной склонностью.
Они сошли на перрон, пахнувший на них теплым, нагретым за прошедший день воздухом. Над темным куполом вокзала горела неоновая надпись – «Одесса». Откуда-то доносился ровный, очень тихий шум, шелест, шорох, создаваемый не ночной жизнью города, а чем-то ему не принадлежащим. «Может, так дышит ночное море» – предположил он.
Теперь предстояло добираться до автовокзала. Городской транспорт в ранний час еще не работал, и они направились к пустующей стоянке маршрутного такси на привокзальной площади и стали дожидаться. Раньше подкатил частник на минивэне, и они доверились ему. Безлюдные ночные улицы Одессы показались обворожительными, но что он мог разглядеть в темноте?
На ярко освещенной площадке автовокзала стоял под парами красный «Икарус», шедший на Николаев. Шофер заканчивал грузить багаж пассажиров в отсек у заднего колеса, и на вопрос – нет ли свободных мест до Коблева, отрицательно мотнул головой. Другой член экипажа, запихнув в багажник последний чемодан, высокий и грузный мужчина с греческой внешностью, распрямился и, отерев пот с загорелого лба, немного пыхтя, негромко и скороговоркой объяснил, что мест конечно нет, но сзади есть диван, с ребенком там будет удобно, и это лучше, чем два часа ждать следующего. Сказав это, он оценивающе взглянул на них темными оливковыми глазами, стараясь не проявлять своей личной заинтересованности в положительном решении. Жена колебалась – ее укачивало в автобусах, а предстояло трястись на задних местах.
– Да что тут ехать – сорок километров. – оторопело выговорил мужчина, не понимая какие могут быть сомнения. Одет он был не по возрасту просто – мятые, холщовые штаны на резинке, сандалии, распятая на пузе серая рубаха, застегнутая лишь на пару пуговиц.
Переступая через сумки в проходе переполненного спящего салона, они добрались до «дивана», на деле оказавшимся низкой деревянной лавкой из одной доски, заваленной поклажей со всего автобуса, где уже сидела молодая, болезненного вида, усталая цыганка с кучей чумазых, усеянных семячной шелухой, ребятишек. Лена кое-как устроилась рядом, усадив на колени Дашу, чья шляпка из итальянской соломки, привезенная дедом из заграничной командировки, выглядела довольно вызывающе на фоне выцветших платков нищей цыганской детворы; контраст этот заставлял усомниться в достижениях социальной революции, свершившейся семьдесят лет назад, хотя то, что дети сидели вместе на одной лавке, доказывало обратное. Для него самого свободного места не нашлось, пришлось стоять. Их благодетель – похоже он был здесь кем-то вроде кондуктора или «стивидора», настоящий же шофер уже сидел за рулем, бросая недовольные, нервозные взгляды на своего помощника, – приблизился к ним и, теребя в руках какие-то накладные, взыскал плату за проезд, выдав билеты, скорее всего липовые. Лицо его выражало полную удовлетворенность и гордость, что все так хорошо устроилось, как он и обещал. Вскоре после того, как автобус тронулся, «стивидор» обнаружил свободное кресло впереди, и предложил Лене перейти туда вместе с Дашей, а его усадил на откидное место рядом с передней дверью. Нервически настроенный шофер подозвал «стивидора» к себе и стал что-то выговаривать ему, припоминая его прежние провинности. «Стивидор» сопел и прикидывался, что не понимает о чем идет речь. Обиженный несправедливыми замечаниями, вернулся на свое место.
