25 апреля 1918 года
Тобольск, Россия
Я смотрела, как сгорают мои дневники.
Страницы сворачивались сами по себе, корчились как паучьи лапки, принимая смерть. Мое прошлое, мои истории оборачивались пеплом и завитками дыма. Но я не стану их оплакивать. Большевики могут отнять у меня нечто гораздо более ценное. Я не отдам им своих слез.
Я подтолкнула еще один дневник в белую изразцовую печь, занимавшую угол спальни, которую здесь, в Тобольске, предоставили мне и трем моим старшим сестрам. Здесь – это значит в ссылке. Из дневника выскользнула заложенная между страниц фотография, словно в последней попытке избежать своей участи. Я подняла черно-белый портрет.
Усталые, прикрытые тяжелыми веками глаза, длинная темная борода, волосы, тщательно разделенные на прямой пробор. Григорий Распутин. Наш друг. Наш мастер заклинаний. Он лечил Алексея, наставлял маму и собирался учить колдовскому искусству меня… пока они не убили его. Большевики расстреляли его с той же легкостью, с какой опрокидывали в себя рюмку водки в конце дня. Или в его начале, в зависимости от того, сколько крови обагряло их руки.
Теперь они шли за нами.
Я бросила фотографию Распутина в огонь. Это фото, больше чем что-либо другое, могло доставить мне неприятности, если приближающиеся большевики устроят обыск. Свидетельство нашей связи с мастером заклинаний сослужит нам плохую службу. Чтобы осудить папу, подойдет любая причина, и не важно, что он уже отрекся от престола.
Я схватила с прикроватного столика книгу по колдовскому искусству и затолкала ее на нижнюю полку маленького книжного шкафа вместе с другими томами. Она была на немецком языке, которого, вероятно, наши русские конвоиры не знают, и вложена в обложку от народных сказок. И все же они найдут ее, если хорошенько постараются.
«Цок, цок, цок» – донесся из коридора стук каблуков папиных сапог. Звуки миновали мою дверь, замерли, затем вновь приблизились. Дверь открылась, и показалось папино обрамленное усами и бородой лицо. Он спокойно обратился ко мне:
– Настя, они уже здесь.
Я захлопнула печную заслонку и поднялась. Папа держался прямо и царственно, несмотря на невысокий рост. Бок о бок мы прошли по холодному до озноба коридору. В тишине. Бывший царь и бывшая княжна. Мы миновали комнату Алексея, и я заглянула туда. Мой тринадцатилетний брат, худой и изможденный, лежал в постели: кожа пожелтела, глаза походили на темные озера, лицо напоминало череп. Он даже не взглянул на нас.
Мои кулаки сжались сами собой. Я исцелю его. Неважно, убьют ли большевики всех магов, если смогут отыскать, или отошлют нас обратно в Санкт-Петербург. Я все равно овладею колдовским искусством и найду способ излечить Алексея.
Из прихожей донесся шум, и я сосредоточилась. Напряжение, вызванное прибытием большевиков, усугублялось тревогой, потому что мы не знали, что нас ждет.
В прихожей уже были наши конвоиры – те, с которыми за минувший год мы успели подружиться. Мы остановились, и ноги погрузились в ворс видавшего виды ковра.
В дверном проеме стоял незнакомец, заполняя его огромной тенью. Он был высок, бледнокож, с черными глазами, угловатым лицом и копной вьющихся темных волос. Я сталкивалась с подобным типажом раньше, на тех немногих роскошных балах и приемах, которые мама разрешала нам посещать. Такие люди вечно раздуты от собственной важности. Обычно так себя держат обожающие интриги великие князья или политики, больше интересующиеся восхождением по карьерной лестнице и приумножением власти, чем танцами или беседами.
Почему-то я им никогда не нравилась.
Покоробившиеся окна, выходящие во внутренний двор, искажали, но не скрывали шеренги солдат, стоявших по стойке «смирно» в ожидании. Наши цыплята клевали их обувь, вырывая кусочки серого войлока. Большевики даже не моргали. Должно быть, их прибыло больше сотни! Зачем так много?
Папа широко шагнул к темноглазому человеку и протянул руку для приветствия.
– Добро пожаловать в Тобольск, командир.
Тот не ответил на рукопожатие, вместо этого громко объявил:
– Меня зовут Яков Юровский. По приказу Центрального комитета имени Ленина семья Романовых подлежит переселению.
Переселению? Возможно ли, что они собираются отправить нас домой? Мы были спрятаны в этом тесном домишке целый год, не имея возможности побывать в городе или подышать свежим воздухом дольше, чем жалкий час-другой в день. Мне не терпелось снова вволю побродить по лесу, насобирать опят, размяться… попрактиковаться в магии.
Затаив в душе крохотный огонек надежды, я ждала дальнейших объяснений.
Не дождавшись ответного приветствия, папа опустил руку и невозмутимо поинтересовался:
– Куда?
– Это еще предстоит решить. – Ровный голос Юровского погасил во мне едва затеплившуюся искорку надежды.
– Когда? – задал вопрос папа.
– Незамедлительно.
Мама сидела в глубине комнаты, завернувшись в толстые шерстяные одеяла. Вопреки недомоганию суровое выражение не сходило с ее лица. Она выпрямилась в кресле.
– Но наш сын слишком болен, чтобы путешествовать.
– Мне приказано немедленно переселить бывшего царя. – Юровский щелкнул каблуками, грязь с его сапог брызнула на ковер у входа. – Остальные члены семьи меня не интересуют.
Я ахнула, звук эхом пронесся через все помещение, заставив Юровского взглянуть прямо на меня. Он собирается забрать папу без нас? Единственное утешение во время изгнания заключалось в нашей сплоченности. Наша сила – в семье. Узы крови Романовых удерживают нас от отчаяния.
Пожалуйста. Пожалуйста, нет.
Папа вскинул подбородок, и конвоиры, вошедшие в комнату, казалось, вытянулись по струнке из уважения к нему. Он будто снова стал царем.
– Я не расстанусь со своей семьей.
– Тогда вас увезут силой. – Юровскому не нужно было указывать на отряд снаружи. Мы оказались в меньшинстве. – Вы можете взять с собой сопровождающих, но мы уезжаем к утру. Остальные члены вашей семьи могут последовать за вами, как только мальчик… почувствует себя лучше. – Он словно хотел сказать «умрет». Непроизнесенное слово тяжело повисло в комнате.
