1. Философия – единственная из наук, которая не имеет ничего сверх себя, то есть является и метаисторией, и метафизикой и т.д., она одна может выступать также и в качестве языка для объяснения себя. Сама философия только и может быть метафилософией.
2. В философии мы видим увлеченность знанием ради самого знания, в то время как другие науки (если мы «очистим» их от «философскости», присущей любой науке) заняты поиском практического знания, пользы. Уже Аристотель утверждал, что «все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше нет ни одной» (Метаф., 1,2, с.22) и «эта наука единственно свободна, ибо она существует ради самой себя» (там же). Таким образом, «философскость», из которой в основном состоит философия, может считаться квинтэссенцией науки вообще, ибо суть ее – бескорыстная тяга к познанию, причем лишенному конкретного предмета. Как считал Аристотель, философия начинается с удивления и завершается открытием причин, снимающим состояние удивления (А. Н. Чанышев. Курс лекций по древней философии. – М., 1981, с. 350). Тем самым можно утверждать, что философия стоит особняком среди других наук и является не столько отражением объективной истины, сколько сублимацией нашего незнания. Первейшая задача философа – удовлетворение познавательной (или точнее пояснительной) потребности самого философа. Поэтому философ может быть самодостаточным, одиноким, как бог Аристотеля, занимающийся, как сегодня можно выразиться, созерцанием связей, или структур – идеальной философской деятельностью, полностью лишенной какой-либо предметности.
Реальная философия не может полностью оторваться от «мира сего», дарующего нам язык для мышления. Поэтому философия неизбежно метафорична (см.: А. М. Еременко. Метафоричность философского мышления// Философская и социологическая мысль, №1, 1990), т.е. вынуждена замещать то, чему нет аналогов в языке, описывающем мир предметов и явлений, символами. Тем самым философия удаляется от других, «опредмеченных» наук, и приближается к поэзии, которая, оперируя символами, выражает (экстериоризирует, то есть делает объективными, воплощенными) чувства автора (в этом смысле поэзии и философии принадлежит ведущая роль в процессе расширения возможностей языка). Философия изучает те чувства, интуиции, которые могут быть отражением какой-то реальности (Дж. Локк: «Нет ничего в сознании, чего ранее не было в чувстве») и в этом смысле она впереди всех наук, интуиции которых менее углублены, ибо слишком близки к реальности (предметам), опыту. Впрочем, любая наука в какой-то мере поэтична, так как ищет созвучия, соразмерности = закономерности. И в любой формуле не меньше созвучия, чем в поэтической строфе.
3. Последняя мысль подводит к выводу о том, что любая наука сводится к поиску структур, «созвучий», в которых и заключается научная истина. Современная наука все более превращает своих жрецов в чернорабочих, где труд – структурирование, подгонка, сбор фактов, наполняющих теоретические схемы (в гуманитарных науках цитаты тоже играют роль фактов). Существует тенденция обезличивания научного текста (см: В. В. Иванов Чет и нечет…), фигура автора теряется, как, собственно, и реальная его роль, ибо современная наука творится коллективно, а факт открытия нового может принадлежать даже компьютеру. Но философия упорно не хочет походить в этом на «чистую» науку, продолжая порождать многословные и многосложные авторские тексты. Философия остается кабинетной, наиболее экстенсивной наукой. Очевидно, традиционная философия с ее тягой к словам, к плану выражения, должна уступить, если она хочет стать наукой, структурной системе познания. В ХХ веке были попытки отделения науки философии от словотворчества философии, где «научность» находится в завалах образных фраз. В частности, структурализм можно считать одним из успешных способов преодоления «поэтичности» философии, ее «распредмечивания».
4. Но стоит ли воспринимать поэтичность философии как зло? Если наука, а также исторические религии способствуют утверждению картины (иллюзии?) однозначного мира, то философия, если это истинная философия (то есть не материализм или сциентизм), поэзия науки, не дает однозначных ответов, а лишь указывает ходы решения проблем. Наука невозможна без конкретных выводов, без почвы, на которую можно опереться и именно успехи линейной науки позволили вырасти культу человека – царя природы. Европейская цивилизация, для которой всегда был характерен интерес к более общим проблемам («горячая» культура) довольно рано расчленила первоначальное единство философии и науки (вспомним, что первые греческие философские школы были в основном материалистичны, а пифагорейство, давшее начало математике – этой основе. Линейной науки, наполняло числа чувственным, философским смыслом, как бы сковывая сатанинские потенции бездуховного «чистого» познания). Не исключено, что сам тип письма, распространившийся в Европе, порождал подобную устремленность мысли, в то время как восточная иероглифика закрепляла образное восприятие мира, не давая науке выйти за пределы философии.
