Глава первая
Простые действия
Серовский тракт ведет от Екатеринбурга на Север. Дорога прямая и новая. Но если вы будете ехать по ней достаточно долго, минуете Невьянск, Тагил, дорога исчезнет, растворится в болотах. Без вездеходной резины и без лебедки вы вряд ли прорветесь отсюда на Чердынь и Архангельск. А на Лабытнанги и Салехард не прорветесь даже и с лебедкой по разбитым проселкам и сгнившим гатям. Великие болота.
Здесь водораздел. Чуть западнее все реки текут в Россию. Отсюда все реки текут уже на Восток, в Сибирь, в Обь, к Ледовитому океану. Но реки непроходимее дорог, перекрыты буреломами и порогами, мчатся в скальных расщелинах или останавливают свое течение, впитавшись в бурую губку великих болот.
Эти болота когда-то были озерами. По берегам селились вогулы – воинственный и колдовской народ, пор и мось – кареглазые потомки медведя и сероглазые потомки бабочки. Отрядами по двести – триста луков они шли на легких лодках от озера к озеру в поисках новых охот и рыбных ловель, а медведь и бабочка смотрели на них из чащи. И они враждовали с русскими, когда русские пришли сюда добывать железо. Железное оружие русских оказалось сильнее вогульских луков. Распятый бог, которому поклонялись русские, оказался сильнее бабочки и медведя. Люди (слово «манси» на языке вогулов значит просто «люди») отступали все дальше на Север и исчезали среди болот.
Русские тоже отступали все дальше в чащу. Великий русский царь обезглавил Церковь, отменил патриаршество, подновил обряды в угоду своей политике, а русские, которые селились здесь, были старообрядцами – не брили бороды, не прикасались к спиртному и часто изображали на своих иконах усекновение главы Иоанна Крестителя. Креститель у них был облачен в патриаршие ризы, а палач был безбород и имел портретное сходство с Петром Великим. Еще на здешних иконах часто писали Илью-пророка, как тот возносится к небу на огненной колеснице. Всякий старообрядец, всякий, крестившийся щепотью, а не троеперстием, знал, что так изображается гарь. Всякий раз, когда правительственные войска приходили сюда насаждать церковные новшества, местные люди запирали себя целыми селами в деревянных храмах и поджигали – верный способ спастись.
Поселения старообрядцев были богаты. Хотя бы по той причине, что не было водки, а зато были железо и золото. Железа было так много, что даже церковные паперти мостили здесь чугунными плитами, а не каменными. И если где-нибудь в Европе, в каком-нибудь дворце или церкви вы увидите чугунные литые ступени, то ищите на них здешнее клеймо.
И золото здесь мыли всегда. Здешнюю невьянскую икону вы легко отличите по обилию золота. Невьянск был богатым городом, пока не сгорел дотла перед самой революцией 1917 года, чтобы уж больше не возродиться в былой славе. Но золото моют до сих пор.
Когда вы едете в сторону Невьянска по Серовскому тракту, когда проезжаете по деревням, когда видите приземистые старообрядческие избы с повалами, выносными балками, на которых лежат козырьки, закрывающие стены от дождя, – знайте, что в каждой такой избе могут мыть золото. Это незаконно. Согласно закону артели старателей должны мыть золото строго по лицензии государства. Но люди здесь моют золото без лицензий в собственных погребах. Какие бы ни были законы, здесь, если вы нашли у себя в погребе золотоносную жилу, вы все равно будете каждый день спускаться под пол с лопатой, лотком и фонарем. Таков Урал.
Здешний уклад жизни, замешанный на дерзости и кладоискательстве, даже революция и советская власть не смогли подорвать вполне. Раскулаченные старообрядцы, хоть и ходили по деревням с котомками, как нищие, но не просили милостыни. Просто становились под окнами своих гонителей и молча глядели в окна то ли с упреком, то ли с угрозой. И если им подавали краюшку отнятого у них же хлеба, они благодарили. А если не подавали, то уходили молча, закинув котомку на плечо, – в город, на заводы.
Заводы здесь тянули к себе людей и при Екатерине, и при Николае, и при Сталине. Но особенно мощным притяжение здешних заводов сделалось во время Второй мировой войны. К местным прибавились заводы, эвакуированные из Украины и центральной России, заводы, возведенные в рекордные сроки на пустошах. Они делали танки, пушки, снаряды, ракеты, самолеты, и их непрерывный лязг звал людей настойчивее, чем медведь и бабочка когда-то звали вогулов странствовать от озера к озеру. Любых людей, всех людей без разбора. Лесных охотников, крестьян, сеявших рожь, расконвоированных зэков, инженеров, переживших дело промпартии. Эвакуированные приезжали целыми эшелонами. Заключенные шли целыми колоннами. Старообрядцы – целыми деревнями: собирали иконы, складывали в лучшей избе и шли всем миром в огненные цеха точно так же, как двумястами годами раньше возносились всем миром в огне на небо.
Разные люди, не то чтобы не имевшие прошлого, но не говорившие о прошлом, поскольку лучше не вспоминать. И не спрашивавшие друг друга о прошлом. Раскулаченный? Так тут каждый третий раскулаченный. Член семьи врага народа? Да бывают ли другие семьи? Преступник? Каторжник? Так тут в великих болотах лагерей больше, чем городов. Половина – каторжники, если разобраться, но разбираться не стоит.
Здесь на Урале во время большой войны люди без роду и племени сложились в новый народ. Национальность значения не имела, но это были люди руды, железа и золота. Религиозная конфессия тоже значения не имела, зато имела значение принадлежность к тому или иному заводу, важно было, живешь ли ты в кварталах Уралмаша или Эльмаша. Вечное уральское кладоискательство, принадлежность к той или иной ватаге старателей сменились туризмом и альпинизмом – было важно, к какой ты принадлежишь команде и в какие ходишь горы. Почетное сословие кормщиков, которые веками сплавляли уральское железо в утлых барках по бурным рекам, обратилось почетным сословием спортсменов, преодолевающих речные пороги на катамаранах и плотах. Было важно, сплавляешься ли ты по рекам.
Как еще эти приехавшие со всей страны люди с темным прошлым могли определить себя? Принадлежностью к руде, принадлежностью к заводу, принадлежностью к спортивной команде, к улице, к дому, ко двору. Двор Полстодва мог всерьез враждовать или союзничать с двором Рыба. В Еврейдворе евреев жило не больше, чем где бы то ни было, но особые обязательства уличного бойца накладывала на молодого человека принадлежность к Еврейдвору. Дворы могли враждовать, но уже само знание их названий делало человека своим в городе и отличало от чужих. Ценился особенный уральский говор. Пестовалась эндемичная топография: никто не назначал встреч у вокзала возле памятника танкисту и рабочему, назначали встречи «под варежкой», потому что рабочий – в рукавицах.
