В дачном поселке «Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев» по субботам жарили шашлык, топили баньку, устраивались с огородным хозяйством. Ребятня бегала друг к другу в гости рисовать плакаты к объявленному на воскресенье конкурсу. Подростки вились стайкой вдоль лесополосы с известным секретом, потянуть дым из цигарки. На участке, освоенном потомками члена исполнительного комитета Народной воли Анны Павловны Прибылевой-Корба, скончавшейся в конце тридцатых девяностолетней старухой, бушевал костер. Молодые мужчины и женщины швыряли в глотку огнищу порубленную топором мебель, тряпье и газетный сор. Заправлял тризной Сева Прибылев, незаконный праправнук русского революционера Александра Прибылева, мужа Анны Павловны. У Александра Васильевича детей не народилось, Сева приходился заслуженному эсеру кровником по родному брату, унаследовавшему право на аренду дачно-земельного участка в связи со смертью невестки.
Называться прямым наследником народовольцев Прибылевых было удобно при раздаче дефицитного жилья, продуктов, производственных назначений. В семье Севы привилегиями пользовались умеренно – не требуя лишнего, своего не упуская. К тридцати годам Сева успел защитить диссертацию, жениться и развестись, академическое издательство включило в план его рукопись. Он владел видавшей виды отцовой машиной, дачей, занимал в ведомственном доме жилплощадь и тосковал по неведомому миру за пределами границ СССР. Пестро одетый, немного расхлябанный, он дразнил Севу с экрана кинотеатров, страниц журнала «Иностранная литература». Казалось, движение карьер в нем подчиняется персонально сверстанной цели, независимой от сводной программы, задуманной оберегать чужую удачу. Надежда обнаружить себя в объятиях научной славы, с полагающимся по статусу почитанием, обратилась в веру. Разыскав в запутанном родстве прусского музыканта, поселившегося в Петербурге при царствовании Александра Благословенного, Сева подал прошение о переселении в Германию и получил разрешение. В короткий срок он завершил дела, выписался из квартиры, сдал паспорт.
Прощальный костер тушили под хохот жен и подруг. Пьяные товарищи Севы выстроились возле тлеющих головешек, спустили до колен штаны, веселый общительный сосед взамен салюта грохнул из двустволки, от страха на крышу сарая сиганула кошка. Смех и потеху сменили слезы, истеричные напутствия, призывы наверстать на чужбине упущенное время. Севу лапали нежные руки, всякий лез целоваться покуда не пришел последний в город автобус. В продолжение шумной посадки тостовали забугорную и шапочную, под клекот клееной гитары затянули «Охоту на волков». Ворча на темень и разбитую дорогу, водитель подгонял подгулявшую компанию, к безотказному до любой просьбы дяде Севе допустили детишек. Малыши-погодки сонно чмокнули его в щеку, по-стариковски наказали быть здоровым и счастливым в личной жизни. Десятилетняя Лара ухватилась пятерней за шею, притянула ухо к губам, прошептала: «Дождись, я вырасту и стану твоей возлюбленной», – после чего прикусила мочку, подарила задорным взглядом, запрыгнула в тускло освещенный салон автобуса.
Прошло двадцать пять лет. Профессора кафедры русского языка и литературы университета города N, земля Баден-Вюртемберг, Всеволода Прибылева пригласили в Россию с лекциями. Инициатором выступил Фонд, затеянный в память о философах, изгнанных из страны. С дороги германского гостя принимали в офисе окнами на Москву-реку, вкусно кормили в модном ресторане – разоренной погромом 1915 года немецкой аптеке. Президент Фонда, молодящийся старичок, рассказывал о злодеянии голосом краеведа, со значением щурил глаза, пересаливал с паузой. Его сопровождал мужчина без отличий и руководитель проекта – красивая женщина с улыбчивым лицом. Размещая Прибылева в гостинице, она назвала профессора Севочкой, прощебетала на ухо: «Я выросла», – лизнула языком висок.
– У литературоведа Егорова, специалиста по русскому XIX веку, есть наблюдение: «Страдание – чрезвычайно сложное и емкое понятие: это и боль, и болезнь, и интенсивность, и этическая высота и признак настоящего человеческого чувства в противовес бездушию, тупому безразличию, серенькому бесстрастному существованию»>1. Вслед за ведущими поэтами золотого века, он выводит формулу «счастья страдания» – «это трагическое счастье возвышенного чувства, насыщенной страстями жизни»>2. Курс лекций, с которым я пожаловал, носит название «Счастье страдания в русской культуре». Изучение этого предмета – суть моего творческого и духовного поиска.
Профессор Прибылев бегло осмотрел аудиторию: черно-белый портрет Ломоносова, унылые лица студентов, восторженную Лару.
– Трагическое счастье годится для штучного человека, людской массе его не вынести. Здесь пограничье моего интереса. Я не верю в счастливых людей, пуще не верю «счастливым» людям. А в трагическое счастье верю, ибо понимаю, нет «штучному человеку» иного пути. Сам тратился на отыскивание «счастливого счастья», ведь оно, по существу, неосведомленность. Человек хвалится, мол, счастье привалило, поговоришь, оказывается, он и не знает, что такое счастье. Другой «испытывает радость к жизни и любовь к живому», выясняется, ему совершенно наплевать на то, что в самолете, покинувшему курортный городок, взорвали ни в чем не повинных детей. Такое «счастье» можно грузить на тонны.
Лектор достал из затрепанного портфеля термос, налил в чашку чай.
– Кинорежиссер Микеланджело Антониони возвел некоммуникабельность в отношениях с действительностью до абсолютной величины. Из этого выросло учение. Как вы считаете, кто истинно счастлив в жизни – «неспособный выстроить свое будущее» Чацкий, или «испытывающий радость к жизни» Молчалин?
Не ожидая ответа, он закруглил выступление скоморошьим наскоком.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
