Убийство в Берестове. В лето 6523, месяц червень, 15 числа.
(15 июля 1015 года)
Старый князь умирал… Заболел внезапно… Ещё несколько дней назад готовился к походу на непокорного сына Ярослава, князя новгородского (тот отказался вдруг платить Киеву дань), слушал доклад воеводы, выходил на двор посмотреть, как собирают обоз, какие подвезли доспехи, вникал в жалобы гридней1(на них ведь ляжет вся тяжесть похода и боёв), советовался с боярами2, как до осени одолеть путь к Новгороду… А путь неблизкий…Старшие дружинники горячились…
– От Киева до Новгорода больше тысячи поприщ3…
– Дык это по прямой, по прямой, а так ноне даже птица не летает… Кто теперь ходит по прямой? Святослав, князь покойный, батюшка твой, княже4, тот ходил: шатров не брать, припаса не брать, обоза, стало быть, нету, целый день двуконь5 скачут, а вечером косулю подстрелит, ломтями нарежет, на угольях пожарит, вот и вся еда за день, ночью попону6 на землю, плащом укрыться, седло под голову… Вот он воин был не шутейный, леса насквозь, реки вплавь, дык они по прямой ходили. Сейчас так не пойдёшь! А болота, леса, реки?7 Вдвое дольше будет! Сейчас месяц червень8, так аккурат к листопаду и придём под Новгород!
– Будет тебе! Эка хватил: к листопаду! Ещё скажи в студень! Понятно, не в жнивень! Но коней погрузить на ладьи, против течения погребём поприщ по десяти за час, значит, за день до семидесяти будем делать, к ревуну приедем, – горячился кряжистый бритоголовый детина с грязным косматым чубом и кривым шрамом через лоб и щёку. – Куды коней-то на ладьи! – насмешливо протянул худой жилистый дружинник, голый по пояс, с боевым топориком в руках. – На ладьях гребцов два десятка, да дружины четыре, да припасы, да оружие, куды коней-то! Кони пусть берегом идут, а пешая дружина водой!
– Берегом кони и тридцати поприщ за день не сделают! Гребцов не брать, младшую дружину на вёсла, припасов совсем помалу, оружие под скамьи попрятать, коней в серёдку…
– Пешие воины за одно днище9 больше двух десятков вёрст никак не пройдут, а без дорог да с оружием, так почти вполовину, а припас…
– Ты ещё сенник10 с собой возьми, а не то бабу свою вместо сенника, она у тебя такая толстая, ещё мягче будет… – и прибавил такое словцо, что воевода крякнул, а видавшие виды дружинники присели от изумления.
Князь резким движением руки остановил спорщиков: не время чубы драть, делом займитесь… Он умел приказать негромко, но властно, а иногда хватало поворота головы, внимательного взгляда с лёгким прищуром… Знал, как управлять людьми. Высокий, уже начинающий грузнеть, с обильной проседью в бороде и волосах, но двигался ещё легко, были в нём и сила и мощь… Прямой нос, высокий лоб, цепкий взгляд; но уже набросила на лицо сеть морщин подступающая старость. Он был ещё крепок и здоров в свои пятьдесят с лишком вёсен11! Только пороки молодости глубоко прочертили чело12 своими метами… Вздохнул шумно, покаянно…
– Лет13 десять точно осталось, – подумалось ему мимоходом, – успеть бы, успеть бы завершить, иначе всё рухнет: Русь, вера, семья – всё, ради чего жил…
Он легко взбежал на высокое узорчатое крыльцо, приглашая на совет бояр, и вошёл в прохладу больших сеней, кивнув сторожевым гридням. Из сеней вело несколько дверей: направо светлицы ближней челяди14, тут жил ларник – хранитель хартий и печати, рядом гридница15, где отдыхала сменная стража, божница – домашняя молельня… Наверх вела широкая лестница и выходила сначала в Людную палату, где ждали княжьего приёма просители и иногда вершился суд. Дальше была Главная палата, большая, светлая, богато украшенная. В ней стояло обтянутое заморским бархатом княжеское кресло с дивной золотой резьбой. Всё было торжественно и красиво: дубовые лавки, покрытые коврами, золотые подсвечники, доспехи на стенах. Из этой палаты двери вели в княжеские светлицы и ложницы16. Но князь повернул направо в трапезную, тяжело опустился на лавку, приказал подать взвару17, начал совет.
Долго решали, кто и когда выступает, как идёт, брать ли обоз – решили не брать, идти налегке, на ладьях по реке до Смоленска, там отдохнуть несколько дней у сына Станислава – теперь смоленского князя. Дальше шли тяжёлые волоки: из Днепра через Катынь и Касплю в Двину, а из Двины в Ловать – волок почти двадцать поприщ. Судили, рядили, решали… Бояре разошлись, остался только верный Борислав, в крещении Борис. Более двух десятков лет крещена Русь, а имён почти у всех два: древнее славянское «от отич и дедич»18 и православное, данное по святцам. Гнев всколыхнулся в груди тугой волной: приняли же крещение, в храмы ходят, а дома идолов своих кровью мажут, да в купальскую ночь по лесам бегают и через костры прыгают… Глубоко сидит старая вера, ох, глубоко! Да сам-то ты давно церковь убитого по твоему приказу Ярополка, брата-христианина, разрушил в Киеве? Да на её месте ставил капище19 поганое, да идолов Перуна, Хороса, Даждьбога, Стрибога, Семаргла и Мокоши20? Да вместе с волхвами приносил им жертвы людские? И твоё ведь имя крестильное Василий, а ты всё Владимир, да Владимир… Сильна привычка, корень её уходит в старину, в древность, в Род и живёт в твоей душе, и трудно с ней сладить! Недаром говорят: искоренить, вместе с корнем вынуть, а чем тогда держаться за жизнь? Пока ещё новые корни нарастут! Так это в себе сложно, а во всём народе! Только один корень подрубишь, как новые вырастают, со старыми мешаются, как тут искоренить? А традиции, обычаи, праздники, привычки, песни, были, сказки? Горько, ох, горько…
– Что горько-то, княже? – спросил Борислав. Видимо, забывшись, последние слова сказал-таки Владимир вслух.
– Всё горчит, друже, и мысли, и взвар, во всём сегодня горечь… Но если в питии горчинка лёгкая, брусничная, то в мыслях…
Договорить князь не успел, Борислав быстро встал, темнея лицом, и протянул ему братину21, из которой пили бояре, что было против правил (князь всегда пил из своего кубка):
– Какая брусника, княже? Середина лета! Только завязалась ещё та брусника…
Князь, белея лицом, медленно приподнялся, взял протянутую через стол братину, сделал большой глоток и как-то безнадёжно устало опустился на скамью: питьё было сладким…
– Знахаря быстро, – крикнул Борислав в приотворенную дверь, за которой маячил гридень, – и лекаря византийского, и Сома сюда, мигом! – добавил совсем уж вдогонку… Схватил со стола кринку с водой, заставляя князя пить помногу, а затем вызывать рвоту, и так несколько раз… Почти две четверти22 грязной воды было в бадье, когда вбежали трое. Всё поняли враз, двое стали осматривать сидящего князя: цвет кожи, глаза, ногти, а третьему боярин только крикнул:
– Кто взвар подавал? – как его уже вымело из трапезной словно вихрем.
