Кто мы, русские? Ответ на этот вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд. Искали его многие, начиная если не с седой древности, то со времен Ивана Грозного, когда начался интенсивный процесс формирования русской нации. Тогда же иностранцы, посещавшие территорию нашей страны, обратили внимание на то, что ее население в своей основной массе страшно бедно, влачит нищенское существование. Бедность эта находилась в резком контрасте с богатством царей и узкого круга царедворцев, с роскошью которых мало кто мог сравниться из монархов и их окружения на тогдашнем Западе.
С десятилетиями и веками контраст этот не только не уменьштлся, а увеличился, превратившись в пропасть между низшими и высшими слоями населения. Петр Яковлевич Чаадаев писал в 1836 году: русские в своей нищете образуют одну из тех наций, которые «существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру». Однако такое объяснение не отвечало – да и не могло ответить – на вопрос, кто такие русские?
В последующем вопрос этот стал подменяться другими не менее важными, но все же подвопросами (особенно после поражения России в Крымской войне 1853—1856 годов), из которых выросли целые системы подвопросов, которые также нуждались в ответах: что такое славянофильство, как понимать соборность, какое смысловое значение следует вкладывать в понятие евразийство, возникшее после Октябрьской революции в среде русской эмиграции в 1920—1930 годах, и т. д.
Как это часто бывает в случаях, когда возникает слишком много вопросов и подвопросов, мы предпочитаем или вовсе отмахнуться от них, чтобы не морочить себе голову, или находить простые ответы, которые еще больше запутывает существо дела. Так, во всяком случае, произошло в советскую эпоху, когда вопрос о том, кто такие русские, вовсе не ставился (по крайней мере, в Советском Союзе; на Западе он время от времени возникал, но там этот вопрос чаще всего обретал обобщенный характер, распространяясь на все народы, населявшие Советский Союз, которых скопом называли русскими). Однако незадолго до развала и особенно после развала СССР главный вопрос, кто такие русские, проявился с новой силой не только в нашей стране, но и за рубежом, где русских стали изучать как самостоятельную нацию, а не народ, растворенный во множестве других народов России.
И снова, как во времена Чаадаева, стали находиться люди, которые, не утруждая себя анализом глубинного существа вопроса, довольствовались простыми ответами: в хронической нищете русских виноваты Ленин, Сталин, большевики, которые затеяли невиданную по масштабам авантюру в виде строительства коммунизма, обошедшейся народу неисчислимым множеством загубленных жизней. Впрочем, находились и такие, кто пытался ответить на вопрос о том, кто такие русские, не столь примитивно.
Так, политолог Глеб Павловский, например, писал: «Кто мы? Те, кто удостоился чести вершить мировой процесс. А что есть мировой процесс? Воспитательная катастрофа. Один из компонентов мифа о России – педагогический катастрофизм: оказывается, погромы и землетрясения поражают людей для того, чтобы зрелищем казни вразумить остальных». В своих эсхатологических размышлениях Павловский пошел так далеко, что не исключил полное исчезновение русских как народа и приход на их место других людей, которые изберут себе прежнее самоназвание исчезнувшего народа – русские.
Не столь мрачно был настроен Александр Исаевич Солженицын. Но и он, вернувшись в Россию в 1994 году после вынужденной 20-летней ссылки и проехав всю страну с востока на запад, ужаснулся очередному чудовищному эксперименту, какой учинила над народом новая посткоммунистическая власть. Не вдаваясь в поиски ответа на злополучный вопрос, кто такие русские, Солженицын озаботился другим, на то время более важным вопросом: а осознают ли русские в должной мере, что они продолжают оставаться русскими? В книге «”Русский вопрос” к концу ХХ века» одну из причин катастрофы, постигшей русский народ, а вместе с народом всю страну, он усмотрел «в сегодняшней аморфности русского национального сознания, в сером равнодушии к своей национальной принадлежности».
Тогда же, на волне безразличного отношения русских к себе и своим национальным корням, увидела свет книга, которая так и называлась: «Русские: кто мы?» (автор Геннадий Хохряков). И тем не менее вопрос, кто такие русские, продолжал «висеть в воздухе», то облекаясь в форму поиска национальной самоидентичности, а то, утрачивая человеческий характер, растворялся в географическом пространстве, занявшем восьмую часть суши: «Мы – это Россия».
С учетом такой разноголосицы мнений вопрос «кто мы?» стал раздражать некоторую часть русских, отчаявшихся найти на него удовлетворительный ответ. Публицист Анатолий Ракитов, выражая позицию этой части русских, написал: «Мы все время себя спрашиваем: “Кто мы, русские? В чем наши особенные черты, откуда мы “есть пошли”? Эта самопоглощенность, зацикленность на себе объясняется тем, на мой вгляд, что Россия всегда была окружена контрастно противоположными культурами и, сравнивая себя то с Востоком, то с Западом, все время задавалась вопросом: так кто же я? Запад? Восток? Или нечто промежуточное, среднее?» И приходил к следующему умозаключению: «Будет очень хорошо, если этот вопрос поскорее забудется. Возможно, мы поймем наконец, кто мы такие, а может, так и не поймем, но нам станет просто не до этого. Мы займемся совсем другим: начнем строить нормальную жизнь».
Под «нормальной жизнью» чаще всего понимался отказ от бесперспективности иллюзии коммунизма и возврат к капитализму с его законом частной собственности, рыночными отношениями и культом денег, которыми заправляет их верховное божество – прибыль. Практическим осуществлением возврата к капитализму или, если угодно, насаждением новой религии, в святость которой все мы, и прежде всего русские люди, должны поверить, и занялась новая российская власть после 1991 года.
Что из этого получилось – тема отдельного разгвора. А сейчас спросим себя: так надо ли нам и дальше искать ответ на неподдающийся четкому определению вопрос, кто мы, русские?
Надо. Потому надо, что надежда тех, кто, подобно Ракитову, считает, что, забыв об этом вопросе, мы начнем наконец «строить нормальную жизнь», – та же иллюзизия, причем более беспочвенная, чем идея построения коммунизма. Русским никогда за все века существования государства не позволялось самостоятельно решать, что для нас «нормалная жизнь», а что «ненормальная». Да наши предки и сами не знали, что означает для них «нормальная жизнь», «жизнь по наряду, закону», почему и призвали на княжение заморских варягов.