19 декабря 2004г.
Я зашла в ближайшую кофейню. Монет, которые я нашла в кармане, должно хватить на чашку какао среднего размера и булочку.
Лондон тонул в предрождественской суете. Украшенные гирляндами улицы, витрины магазинов, сверкающие праздничным убранством, и особое, ни с чем несравнимое настроение – всё это обычно заряжало энергией. Но сегодня я едва замечала праздничную атмосферу.
Театр Олдвич – настоящая легенда лондонской театральной сцены.Он всегда напоминал мне Гринготс1 – старый, с колоннами, он как будто хранил в себе отголоски того самого театра, в который я когда-то влюбилась и выбрала свою профессию. Родители не особо радовались моему выбору, они хотели, чтобы я выучилась на юриста. Но, в конце концов, смирились. А после того, как недавно я получила роль (свою первую!), мама наверняка будет гордиться мной.
Я – девятнадцатилетняя студентка Королевской академии драматического искусства, до сих пор не могла поверить своему счастью. Получить роль в «Площади Вашингтона»2 в Вест-Энде3 – настоящий подарок судьбы, о котором мечтали все мои однокурсники.
Я прибежала сюда прямо с занятий, спотыкаясь от волнения на каждой неровности. Надеюсь, мое недолгое отсутствие останется незамеченным. Сегодня у нас композиция, и я очень рискую, отправляясь сюда, а не на урок. Сердце мое колотилось в бешеном ритме, а в голове крутились обрывки текста, который я должна была безупречно знать к первой репетиции.
Внутри театр поражал своим величием даже в утренней тишине. Я на мгновение остановилась, впитывая запах старого дерева, пыли и чего-то неуловимо театрального.
– Наверх! – окликнула меня женщина с планшетом. – Прямо и налево, там уже собрались.
Я кивнула и, крепче сжав потрёпанную сумку с текстом пьесы, направилась к указанному месту. С каждым шагом внутреннее напряжение нарастало. «Я справлюсь, я справлюсь».
Репетиционный зал уже гудел от голосов. А в дверях стоял он… О боже. Высокий, красивый, крепкий. Дэвид Николс. Тот самый Дэвид Николс, чья звезда стремительно взошла на театральном небосклоне Лондона после главной роли в нашумевшей постановке «Бури». Двадцать семь лет, талант, признанный критиками, и внешность, от которой замирало сердце не только у театральных критиков, но и у всех женщин в радиусе километра. И я знаю, что в ближайший год мы будем видеться почти каждый день и его большие ладони будут лежать на моей талии. От этих мыслей мне трудно дышать.
– А, вот и наша Кэтрин, как я понимаю, – громко произнёс Дэвид, взглянув на меня.
Все взгляды обратились ко мне. Я почувствовала себя так, словно под ногами разверзлась пропасть. Особенно когда встретилась глазами с Дэвидом. В его взгляде читалось любопытство и что-то ещё – то ли лёгкое удивление, то ли интерес. Мы не встречались на прослушивании. Так вышло, что меня взяли в постановку в самый последний момент. А Дэвид был утвержден первым, в его кандидатуре никогда не было сомнений.
– Приятно познакомиться. Дэвид, – он протянул мне руку. Его голос оказался глубже, чем мне представлялось. – Наслышан о тебе. Говорят, ты произвела фурор на прослушивании. Элеанор? Его рукопожатие было крепким и тёплым. По руке пробежали мурашки.
– Да, и мне приятно, можно просто Эл, – тихо сказала я, и почувствовала, как щеки заливает румянец. Я никогда ему не признаюсь, что видела каждую его работу. Три раза ходила на «Бурю», дважды – на «Гамлета» в Национальном театре, не говоря уже о том сериале, что мы с девчонками смотрели в прошлом году на нашем маленьком телевизоре в комнате общежития.
Режиссер хлопнул в ладоши, привлекая внимание собравшихся, и возвращая меня в реальность:
– Итак, друзья мои, начнём с читки. Устраивайтесь поудобнее.
Нас посадили за стол в форме буквы «П», так чтобы все видели друг друга. Я, разумеется, оказалась напротив Дэвида, что совсем не помогало сосредоточенности. Я раскрыла свой экземпляр пьесы, испещрённый пометками, но слова расплывались перед глазами.
– Начнём с первого появления Морриса и Кэтрин, – объявил режиссер. – Дэвид, Элеанор, страница двадцать три.
Я лихорадочно перелистнула страницы. Дэвид, напротив, выглядел абсолютно спокойным. Он чуть наклонился вперёд, и когда начал читать, его голос наполнил всё пространство:
– «Мисс Слопер, позвольте представиться. Я Моррис Таунсенд, брат вашей очаровательной подруги».
Когда объявили перерыв, я почувствовала странную смесь облегчения и разочарования. Мне хотелось продолжать, оставаться в этом мире, где мы были Кэтрин и Моррисом.
– Ну что? Есть химия, по-твоему? – неожиданно спросил Дэвид, вдруг оказавшись рядом.
– Да, я думаю это то, что нам нужно, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
– Ты всегда так нервничаешь на первых репетициях?
– Да, но… это вообще моя первая репетиция. Школьные постановки не в счет.
– Ты шутишь? Тогда ты хорошо держишься, – лицо Дэвида озарила улыбка.
– Спасибо, – выдавила я. – Но не то, что ты в «Буре». Ты был потрясающим Просперо.
– О, благодарю, – в его глазах мелькнуло удивление. – Но ты, должно быть, перепутала. Я играл Фердинанда.
Жар стыда охватил меня с головы до ног.
– Конечно, Фердинанда. Извини, просто… нервничаю.
– Не стоит, – улыбнулся Дэвид, и в уголках его глаз появились тонкие морщинки. – Первый день всегда самый сложный. Потом станет легче. Знаешь, – неожиданно серьезно произнёс он, – я помню своё первое прослушивание. Я был примерно твоего возраста и так нервничал, что забыл половину монолога. Но режиссёр всё равно дал мне роль. Сказал, что увидел во мне что-то настоящее.
– И что это было? – спросила я.
– Уязвимость, – просто ответил Дэвид. – Способность быть искренним перед чужими людьми. Это самое сложное в нашей профессии и самое важное.
В этот момент я почувствовала, что все изменилось. Дэвид больше не казался мне недостижимой звездой. Он был коллегой, возможно, даже будущим другом.
После репетиции я вышла на улицу и, наконец, расслабившись, не смогла сдерживать улыбку. В моей голове звучал голос Дэвида, перед глазами стояло его лицо, а сердце… сердце билось в каком-то новом, неизведанном ритме.
