СТАРИКАН С ЛЕЙКОЙ. – Слушай, я уже где-то встречала этого старика, – сказала Веруся, возвратившись с террасы, где она развешивала на веревке белье. Катя, разбиравшая в это время свою полочку с книгами и разными безделушками, отложила в сторону бутоньерку, которая вынутая из фарфоровой вазочки казалась теперь каким-то уродцем из шелка и проволоки, и кивнула головой. Она и сама не могла понять, откуда она знает их нового соседа, поселившегося несколько дней назад прямо напротив них.
– Пенсионер какой-нибудь, которого родные детки выпихнули их собственного дома, обмен, понимаешь? Иначе откуда бы он взялся?
– Вчера он возил землю на тележке, сажал что-то, видишь, рассада.
– А что, неплохо придумано. Не знаю, чего мы теряемся, да на таком балконе, как наш, – как вы с мамой называете, террасе – можно выращивать не только цветы или дикий виноград, но и, скажем, огурцы, висячие такие, знаешь? Или помидору в ящиках. По-моему, отличная мысль…
– Вот пусть мама этим и занимается, – ответила равнодушно Веруся, неожиданно потерявшая всякий интерес к разговору. Но потом, вспомнив что-то, сказала:
– Кать, и все же я его откуда-то знаю, только вот откуда – не помню…
– Да, лицо знакомое… Слушай, Вер, хочешь, я подарю тебе этот букетик, вот только протру?..
Веруся, страшно обрадованная, тут же приложила бутоньерку к груди.
– Спасибо, Кать, ты – настоящий друг.
– Да брось, просто она мне надоела. Надо бы бессмертник поискать, или гортензии, или… лунарий… – И Катя о чем-то задумалась.
***
ПРАЗДНИК НАПРОТИВ. Я видел из окна, как Глеб перебегает улицу, прячется от всех и вся в телефонной прозрачной кабинке и торопливо набирает номер; он совсем обезумел, этот Глеб, но торжество, готовящееся сегодня в его доме, в его семье, не позволит ему этим вечером навестить красивую Сашу и маленькую Машу, и поэтому он звонит и, поцеловав их обеих через графитовый порошок трубки, растворяется в птичьем гомоне весенней улицы: он идет покупать мороженное. Возвращаясь из магазина он уже нисколько не сомневается, что по влажному и теплому от солнечных лучей асфальту, размахивая сумкой с мороженным и вишневым сиропом, идет не один человек, а два, теперь уже два; он обращает внимание на свою тень и лишний раз убеждается, что это действительно так, а не плод его распаленного воображения; человек, ведущий двойную жизнь, не может оставаться таким, каким он был до раздвоенности, и он безмерно рад этому, ведь если спокойно поразмышлять над всем этим, то поневоле вспомнишь, что человеку дана всего лишь одна жизнь, а у него, у Глеба, их целых две, причем две жизни полноценные, насыщенные, и он счастлив.
Семейные праздники все как один похожи: приглашаются одни и те же люди, накрывается огромный круглый стол в гостиной, готовятся примерно одни и те же блюда, так же тревожно и озабочено смотрит из-под накрученной на бигуди челки уставшая и измотанная хлопотами Клара, так же недовольна и капризна Наталия, примеряющая в своей комнате новое платье, так же не в меру обжорлива и болтлива Веруся, так же жестко накрахмален белый фартук Кати и так же упруги и блестящи ее каштановые локоны. Я слышу запах горячего бисквита и начинаю жалеть, что еще не знаком со своими соседями.
***
НАТА. «Что они все, на самом деле, с ума-то посходили? Какой праздник? У кого? И зачем такая пышность, зачем тратить столько денег? Потом целую неделю будем вспоминать, что же было на этом столе, а сами перейдем на гольную картошку… Бред какой-то…» Наталия вновь перенеслась мысленно в актовый зал художественного училища, увидела плывущие перед глазами раскрасневшегося от духоты лица присутствующих, услышала трескучий голос человека, от которого зависела ее дипломная работа; он, кажется, сказал примерно такую фразу: «Мне, Наталия, будет весьма приятно находиться в таком театре, как ваш, надеюсь, что вы сможете применить свои способности и в нашем городе?» К чему он это сказал? Где же, как не у себя дома, будет она жить и работать. Но вот что плохо, чувствуя себя в училище, как дома, и зная, что ее здесь знают и понимают, что здесь ей никто не будет мешать в осуществлении даже самых дерзких замыслов и фантазий, как будет она себя чувствовать вне этих стен, куда ей пойти работать? Кому она, наконец, нужна? Художник-оформитель, дизайнер – кому это все нужно? Она видела, в каких условиях работают бывшие выпускники училища, и ей становилось тошно при мысли, что и ее ожидает работа в скучных пыльных мастерских фабрик и заводов, где придется делать упор на шрифты, плакаты и праздничные стенгазеты; разве об этом она мечтала, работая ночами в упоении над эскизами театра, изощренной лепниной?.. Сколько раз, отмывая кисти, она, со слипающимися веками, прежде, чем коснуться головой подушки, вдруг представляла себя в огромном, совершенно пустом зале с белыми голыми стенами и белыми полами; это будет ее первый белый лист, на котором она посеет семена своих фантазий, и через сочетания цвета, формы и материала выразит всю свою сущность.
И так бы все оно и было, если бы не Снегирев. На это имя в доме наложено табу. Они очень добры, и родители, и сестры, что что ей до этого? Ведь Снегирев уехал, уехал, даже не попрощавщись, растворился где-то в снегах и морозах Сибири и даже не звонит ей. Теперь свой белый зал она будет драпировать черно-оранжевым бархатом, на хрустальную люстру в форме гигантского водопада она натянет серый мутный газ, а в холодную желтую керамику поставит равнодушные ноябрьские хризантемы; вот так.
Наталия подошла к зеркалу и начертила помадой на его поверхности искаженный профиль Снегирева, его круглые – она на миг зажмурила глаза: в металлической оправе – очки, нос с горбинкой и приподнятую верхнюю губу; потом поцеловала его в эту губу, стерла рисунок, испачкав ладонь в розовом, и принялась надевать чулки.
***
К ТРЕМ ЧАСАМ стол уже был накрыт, солнце плескалось в хрустальной посуде, играло золотыми бликами на темном лаке мебели и прозрачным стеклам дверей, струилось сквозь белое кружево занавесей.
Клара стояла в дверях и подсчитывала количество разложенных на скатерти приборов. Все было готово и она немного успокоилась: у нее оставалось еще несколько минут, чтобы привести себя в порядок.
В маленькой спаленке, где помещалась только широкая кровать – которая никогда не убиралась, – шкаф и трельяж, она заперлась, избавилась от бигуди, сняла халат, тряхнула кудрями и вдруг застыла перед своим отражением: неужели это я? В тонком белье, непричесанная, немного встревоженная ожиданием праздника, она выглядела на удивление хорошо. Она улыбнулась своему телу, которое еще ни разу не предало ее, и которое так любил Глеб. Она была уверена, что даже тридцать родов не испортили бы его. И тут она услышала, как хлопнула дверь: пришел Глеб. Сейчас он непременно разыщет в этой большой, наполненной суетой и ароматами, квартире Клару, улыбаясь расскажет, как покупал мороженное, как долго ему пришлось выбирать в магазине фруктовый сироп для коктейлей… Он почему-то постоянно словно извиняется, чувство вины, очевидно, у него в крови. Но за что ему извиняться? За то, что он воспитал троих дочерей, что он прекрасный отец и муж?
