В субботу приехала бабушка с целой сумкой гостинцев. Дима сидел за столом, болтал ногами, ковырял ложкой разваристую картошку, с волокнами студенистой тушенки. Мать жаловалась на врачей, которые так и не смогли понять, почему ребенок в шесть до сих пор не говорит. Бабушка погладила внука по голове, покосилась на плюшевого поросенка, с которым мальчик не расставался.
– Помнишь Бореньку-то? Помнишь, как игрался-то с ним? Соседи всё удивлялись, как он у тебя заместо собачонки бегал и через палочку прыгал. Ой хороший оказался порось, вымахал будь здоров. Весь подпол тушенкой уставила, – она ткнула пальцем в стеклянную банку, где в желе плотными рядами лежали куски мяса, укрытые сверху толстым слоем белого жира.
Ее прервал странный звук. Дима навис над тарелкой, из его рта выплескивалась мутная вонючая рвота. Лиза, Димина сестра, шестнадцати лет, брезгливо выскочила из-за стола.
– Мам, он же немой, а не глухой, – укорила мать и потащила его, рыдающего и блюющего в ванную.
Разбудили Диму еле слышные звуки. Что-то чмокало и хрюкало внизу, совсем рядом с кроватью. Дима свесил голову и увидел плюшевого поросенка. Поросенок пританцовывал, вертел скрюченным хвостиком, шевелил носом. Дима притянул его к себе и стиснул изо всех сил.
– М-м-м, – мычал он, глотая слезы.
– Хрю… – Поросенок обдал его ухо горячим дыханием. – Хрю… Кто мясцо мое ел, того сам съем. Кто мясцо мое…
Ухо Димы внезапно загорелось огнем. Он отдернул поросенка и, держа в вытянутых руках, увидел, как в его пасти исчезает что-то белое, сочащееся кровью.
– А-а-а! – заорал он, прижимая руку к уху, вернее, к тому месту, где оно должно было быть.
Включился свет, вбежала испуганная мать. Дима орал на одной ноте, держался за уши и раскачивался. Мать, уставшая от длинного дня, проверила наличие ушей, тяжко вздохнула и велела спать, игрушку же повертела в руках и отбросила в угол.
Поросенок лежал на боку, в приоткрытой пасти виднелись окрашенные красным матерчатые клыки. Дима сжался в комок, зажал уши руками. Ему все еще не верилось, что оба уха на месте. Он помнил липкую кровь на руках, дырку в черепе и ошметки плоти по краям. Острые копытца пробежалось по ногам, нос обожгло болью. Дима вскочил, по лицу в рот бежало соленое и железистое. Тронуть нос он побоялся, знал что руки нащупают там провал и рваные края, лишь глотал кровь, слизывал ее с губ.
– Ел мясцо, теперь я съем….
Дима бочком выскользнул из комнаты. Вытащил из подставки кухонный тесак – мать разделывала им мясо, – взял банку с тушенкой.
Плюшевый поросенок смотрел на него пустыми черными глазами. Но Дима знал, что это обман, поросенок все видел. И ждал.
Дима зажмурился и перевернул поросенка на спину. Нож вспорол шов. Полезло белое и пушистое. Он выбирал наполнитель из брюха, тело поросенка опадало, тоньшело. Но это ненадолго. Он вытряхивал содержимое банки в поросячье тельце, наполняя его. Пахло тошнотворно, Диму мутило. Поросенок, растопырив лапы, смотрел в потолок.
– Мало, – хрюкнул поросенок, – мало. Ел мое мясцо – я твое съем.
Ноги с копытцами шевельнулись. Дима отшатнулся.
– П-п-п… – Он хотел сказать «подожди», но слова не выходили.
Копытца застыли. Поросенок понял. Дима взял нож и встал.
Мать спала, укрывшись одеялом по самую шею. Фрамуга, откинутая сверху, давала ночной прохладе вольготно гулять по комнате. Не пришлось даже прицеливаться – контуры тела четко прослеживались под одеялом.
Лиза вернулась с вечеринки под утро. Солнце уже било в окна россыпью лучей, отражаясь от темных пятен на полу. Будто кто варенье разлил. Темное вишневое варенье. Брат сидел в углу, поглаживая что-то бесформенное, розово-студенистое. Слова застыли у Лизы в горле, когда из студня вылез розовый пятачок, сморщился, принялся нюхать, выискивая добычу.
– Ела мое мясцо, я съем твое, – просипел пятачок.
Лиза затрясла головой.
– Не ела, не ела… – На память некстати пришел пирожок, съеденный вечером. – А-а-а, – закричала она, видя, как что-то метнулось к ней, а затем впилось в нос, в щеки, в лоб.
По улице шел мальчик в пижаме, на поводке рядом с ним цокал копытами маленький поросенок. Прохожие оборачивались, прикидывая, стоит ли сообщить, куда надо, и тут же забывали увиденное. До поселка, где жила бабушка, мальчик добрался быстро, даже сам не понял как. Поросенок вел его. Бабушка сидела на кухне и удивленно привстала, когда Дима вошел. Он посмотрел ей в глаза, и губы его шевельнулись.
– Боренька, – чисто и ясно произнес он. – Помнишь Бореньку?
На праздничную скатерть капал горячий воск, начищенные медные приборы отбрасывали янтарные блики. За длинным столом не было свободных мест – с каждой стороны теснилось по шестеро, но обычного шума, смеха и грубых шуток не было слышно.
Из тени вышел грузный лысый человек, поставил во главе стола табуретку и тяжело плюхнулся. Он положил руки на скатерть – на правой кисти была татуировка отрубленной змеиной головы. Бесцветные глаза внимательным взглядом окинули компанию.
Никто не нарушил тишины и не отвел взгляда от своей тарелки. Перед каждым лежало по кусочку хлеба с солониной размером со спичечный коробок.
Парнишка слева от лысого человека забеспокоился, завертел головой по сторонам, беззвучно шевеля губами.
– Ежели соберутся за трапезой «большой дюжиной», года не выйдет, как один помрет! – выпалил он.
– Закрой рот. Здесь иные приметы, пора бы знать, – ответил кто-то с другого края стола, чужеземно растягивая слова.
– Кликнем твою маманю, будет четырнадцатой! – весело подмигнул парнишке сосед-бородач.
Никто не засмеялся.
– Малого не трожь. Сам поди таким был, – хмуро сказал чужеземцу бородач. Без улыбки его лицо сразу постарело.
– Раз никто не хочет, сам уйду. Вахту встану, – сказал парнишка и стал подниматься из-за стола.
– Стоять. – Лысый положил ручищу на плечо парня. Мертвая змеиная голова скалилась и брызгала чернильным ядом. – Не до вахты.
И правда, подумал парнишка, глупость сказал. Мы же в склепе. Время тут не идет – зачем тогда вахтенные? Безмолвный, недвижимый как могильная плита, молочно-серый и матово-зеленый, непрощающий лед покрывает сотни миль кругом.
– Поспешили мы – и поплатимся. Мастер-то был ничего, – вздохнул темнокожий старик.
– Весьма недурен был. Жаль, хватило ненадолго! – отозвался сиплый голос.
Пара паскудных смешков разрослась во взрыв хриплого хохота.
Кулак с татуировкой обрушился на стол.
В душной тишине не было слышно ни крыс, ни чаек. Пахло сыростью, болезнью, сладковатым горелым жиром. Среди расколотой мебели, паутины и липких пивных пятен казался ненастоящим белоснежный стол, нарядный, как торт на крестинах.
