Аллергия: (нач. XX века) Научнолат. allergia – «аллергия» – образовано австрийским врачом К. Пирке в 1906 г. на базе греч. allos – «другой» и ergon – «действие».
Аллергия: ненормальная, болезненная реакция организма (сыпь, отечность, кашель и т. п.) на некоторые химические соединения (аллергены).
Толковый словарь русского языка
…Пуст и тревожен больничный сон. Глух он к несчастиям немощных и хворых, черств его вкус и грязен запах. Бесстрастно бьется во впалой груди его оледенелое палаческое сердце. Нет в нем благодатной отдушины, нет двери в лето, на земляничные поля успокоения, где танцуют кузнечики и стрекозы, где тракторно урчат гладколобые жуки-бронзовки, а шелкокрылые бабочки обнажают небритые лапки в разноцветных завихрениях воздушного канкана. Где россы отражают слезы позабытого божества, травы пахнут эротикой и медом, а ягодные ароматы накручивают лекарственные повязки на запаршивевшие тела узников болезни…
Вреден сон больницы, по-детски капризен и по-стариковски зол. Как гигиеническая прокладка напитан он стонами страдальцев, изломан хрустом зубовным и скрежетом, бодрым храпом выздоравливающих и безмолвным воем обреченных. Таинственный демиург смастерил его из боли, бинтов и таблеток, а еще, насмешки ради, кинул в получившийся винегрет ядовитую щепотку надежды…
Я ненавижу больничный сон, но привык к его еженощному безобразию. Жизненный узор сложился таким образом, что больницы, а заодно и сон их местный, привинченный к лекарням узами и правами собственности, превратились для меня из неприятного форс-мажора в обязательную процедуру выживания.
Завсегдатай лечебных учреждений, это обо мне. Прописался я в них, прижился. Каждая прикормленная добродушными медсестричками собака знает мой запах, в котором мало уже осталось от запаха человека, а больше имеется от грустного трупа, бесцеремонно упрятанного в мутную ванну с формальдегидом. Часто бывает, что брожу я по асфальтовым дорожкам очередной лечебницы, а шерстистые твари с блохами и вихлястыми хвостами провожают меня жалостливыми взглядами, словно хотят пролаять: «Может загрызть тебя, человече?! Ведь нет больше сил нюхать муки твои тяжкие!»
Я привык, потому никогда и не жалуюсь. Не к кому мне обратиться c апелляцией или мольбой, не к кому протянуть ладони мозолистые с мечтою о помощи! Не к кому, да, впрочем, и незачем. Я пересек Рубикон средних лет, но настоящих друзей не нажил, а с кровными родственниками дружбы не завел. Я одинок, и жизнь обучила меня со спартанской стойкостью переносить испытания. С достоинством мученика веры принимаю я жестокость ее подарков и не расстраиваюсь, как не расстраивается подросший уже ребенок, обнаружив под блескучим конфетным фантиком не сладкий батончик шоколада, а липкий кусок размякшего пластилина. Бывает, конечно, что неосторожная слезинка вдруг выпрыгивает из коричневоглазой радужки, но я всякий раз загоняю беглянку обратно. Право на слезы я потерял. Шесть лет назад лишился я этой привилегии слабых, выжав из недр своего организма весь отмеренный запас соленной воды успокоения…
Вдовец с шестилетним стажем, это тоже обо мне. В один из осенних дней, когда тараторил по лужам дождь, размокал асфальт, а бородатые дворники копались в кучах золоченной листвы, жена Марина оставила мой мир, следуя требовательному зову уставшего сердца. Инфаркт разорвал его пополам, и меня утешало лишь то обстоятельство, что боли она не испытала. Всю Маринкину боль принял я… И дети… Наши осиротевшие детки – Танюша и Мишенька.
Со дня смерти моей Мариночки стерлось шесть полных лет, а я так и не победил утрату. Иногда, под воздействием алкоголя или депрессии, когда голова наиболее доступна самоуничижению, мозг мой жалит бесовская мысль: «Все ли возможное сделал я ради жизни любимой женщины?». Шесть лет я не нахожу ответа.
Сейчас три восемнадцать ночи, а я даже и не пытался укладываться в кровать. Одетый в полосатую пижаму стою я столбом в полумраке курилки и нюхаю запахи сгорающего табака. На худых ногах моих стоптанные, мягкие тапочки, что подарила на позапрошлый день рождения дочка. Рыжеволосые фонарные головы заглядывают в зарешеченное окошечко, скупо освещают бетонную обитель моей задымленной бессонницы, но я не рад фальшивому свету. Прищурившись, я поочередно поглядываю на тапочки и металлическую плевательницу, чья отчужденность очень мне импонирует.
«Мы с нею похожи, – думаю я и запускаю окурок в распахнутую глотку моей безжизненной компаньонки. – Между нами столько общего. Оба мы знаем смысл своего рождения. Выданные роли не доставляют радости, но не пытаемся мы что-либо изменить, смирившись с неизбежностью и… проиграв…»
Кружится голова, но я закуриваю новую сигарету. Все этой майской ночью плохо! Остеохондроз мнет позвоночник, голод грызет язвенный желудок. Острая болевая булавка без повода и причины вонзается в печень. Кислистый привкус никотина провоцирует изжогу, единственным спасением от которой выступает пепел, но пепел противен, а вдобавок я не желаю испачкать рот. Очень хочется спать, но кошмары больничного сна обладают наивысшим приоритетом страха. Боязно мне припадать к подножию трона Морфея, страшусь я того безобразия, что способно выплыть из мусорной глубины бессознательного. Поэтому, выбирая между усталостью и спаньем, я всякий раз отдаю предпочтение первому.
– Ничего, потерплю, – говорю я себе и смотрю сквозь решетку на черные мазки облаков, бессистемно разбросанные по черничному небосводу. – Скоро уже отосплюсь. Вволю.
Очередной срок больничного заточения оканчивается завтра. Отпускают меня на все четыре стороны, выписывают, но эта новость не приносит радости, ведь долгожданное выздоровление по-прежнему недостижимо. Обещания врачей оказались ложью, пустыми словами, которые преподносятся обреченным вместе с подслащенным экстрактом надежды.
Я глухо кашляю и сопливо шмыгаю. Носового платка нет. Я утираюсь рукавом пижамы и тревожу плевательницу новым сигаретным бычком, абсолютно уверенный в том, что протестов с ее стороны не последует. Мне жаль замызганную урну. Жаль ее и себя. Знаю я, что нет для нас больше надежды. Мы обречены и до последнего колокола дней будем нести черные кресты своих незавидных судеб.
«В каждого из нас однажды плевали, но многие ли решились ответить на плевок?»
С такими минорными мыслями я покидаю курилку. Старенькие тапочки чуть слышно шелестят по истертому коридорному мрамору. Много больниц прошагали в них мои волосатые ноги! Сколько еще пройдут? Много, наверное. Больше, чем много. Больше, чем вынести способен немолодой уже и недужный человек.
