Виталий Гринберг - Счастливое нечто

© Виталий Гринберг, 2016

© Наталья Ростовская, иллюстрации, 2016

ISBN 978-5-4483-2889-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я был одним из тех немногих людей, которые занимались решением несуществующих проблем, таких как: «Чем считать приём пищи в три часа ночи – поздним ужином или ранним завтраком?».

Я сидел в съемной квартире, из мебели в которой были: матрас с рваной дырой по центру, шкаф без дверей и трёх нижних полок, письменный стол с огромной надписью «хер», старый стул с облезлой полиролью и две стопки бумаги. Одна из них являлась кучей скомканных и исчерканных листов, содержание которых было чуть глупее надписи на столе.

Стулу следует уделить отдельное внимание. Я подобрал его у дома, когда возвращался из магазина с дешёвым вином и яичной лапшой на завтрак. По привычке подошёл к подвалу, чтобы справить нужду, но на месте жёлтых сердечек в снегу стоял ОН с пятью ножками. Я открыл бутылку и заткнул её горлышком нескончаемый поток мыслей в простуженной голове. Так мы и познакомились.

Изучив внешний вид нового друга, я посмел предположить, что люди его выставили во двор из-за пятой ноги. Видимо он не вписывался в интерьер их богатых квартир и кожаных кресел в гостиной. Он выглядел слишком уродливо на их фоне, убого и неестественно. Для меня же, он был особенным – индивидуальным. Вы ведь не часто видите стул с пятью ножками в прокуренных кухнях знакомых. Готов поспорить на этот самый стул, что никогда не встречали подобного. В этом и есть его ценность, не так ли?

Люди часто ошибаются, проводя черту между уродством и особенностью. Это звучит смешно, когда я рассказываю о стуле, на котором провожу вечера за бутылкой и нелепой писаниной, содержание которой чуть глупее надписи на письменном столе. Увы, иногда речь идёт о человеке.

Мой рацион не отличался разнообразием, как у тех людей, в чьих квартирах стояли кожаные кресла вместо стульев. На завтрак лапша, в лучшем случае пельмени из маленького магазинчика под названием «Счастье», что был встроен в дом, напротив моей девятиэтажки. Всё это я запивал стаканом алкоголя с таблеткой успокоительного – день не мог начаться иначе. Я садился писать, когда солнце выползало из-за безжизненной стройки, освещая на три с половиной часа надпись на моём столе, и заканчивал, когда оно скрывалось за соседним зданием. В детстве мне постоянно твердили, что человеку необходим режим, и каждое утро должно начинаться с одно и того же. У меня был режим, я с гордостью мог называть себя человеком.

Любовь к письму у меня обнаружили ещё в дошкольном возрасте, когда я выцарапывал слова на обеденном столе в столовой. Жаль, что тогда я знал всего лишь три буквы. Хотя, что бы выразить все чувства мне хватало одной надписи «хер». Не понимаю, зачем говорить и писать так много, когда есть такое ёмкое слово. Сейчас мне было, что сказать. Поэтому я работал в редакции с названием, которое до сих пор не могу запомнить, и ежедневно, по три часа в день придумывал никому не нужные поздравления с также никому не нужными, стихами.

Я ненавидел свою работу. Бездушные роботы постоянно твердили мне, что в написанном мною нет души.

– Твои стихи никчёмны, их никто не понимает, как и тебя самого. Ты должен писать для людей, даже если это будет просто записка из нескольких слов. ДЛЯ ЛЮДЕЙ, ПОНИМАЕШЬ? – Кричал мужчина, столкнувшись со мной в тот редкий день, когда я зашёл в офис за зарплатой и списком имён поздравляемых на этой неделе.

– Я понимаю вас. – Как учили, вежливо ответил я.

– С радостью буду писать записки для самоубийц, но такой работы не существует. Хотя, казалось бы, именно так можно писать для людей, ведь они прирожденные суицидники.

– Глупец! Никто в здравом уме не станет убивать себя!

– Мужчина достал сигарету из пачки с надписью «самоуничтожение».

– Радуйся жизни, придурок. – Сквозь булькающий кашель прохрипел он, натянув на череп улыбку, обнажая жёлтые зубы.

Я поспешил выбежать на улицу. Люди и время без остановки куда-то шли. Их связывала лишь одна цель – уничтожать. Мне казалось несправедливым то, что дождь шёл так редко, по-моему, идти имел право только он. Он один не нарушает гармонии.

Присев на лавочке в центральном парке, чтобы отдышаться, я задержался больше положенного и провёл там около часа. К тому времени капли дождя перестали накрапывать. Я хотел было уйти и спрятаться от солнца в своей квартире, как вдруг какой-то сорванец бросил полкуска черствого хлеба в лужу рядом со стаей птиц. Было интересно наблюдать за тем, как голуби вонзались клювом в мякоть и, пытаясь оттащить пищу от сородичей, дёргали головой. Таким образом, получалось, что над черно-серой, перетекающей волнами массой, постоянно подлетал уменьшающейся кусочек хлеба. Голубям доставались лишь крошки, а основная часть оставалась на асфальте в грязи у моих ног. Голуби любили хлеб, а я любил тебя до одури. Так что вместо: «полбулки белого, пожалуйста», я просил билет до твоего города и недоумевал, почему в магазине с названием «Счастье», нет того, что сделает меня счастливым… Глупо.

Трапеза закончилась, когда кусок намок и утонул в луже, а голуби, будто ничего не заметив, разлетелись по своим делам. Надо же, они так быстро потеряли то, за что выклёвывали глаза друг другу пару мгновений назад, и уже забыли об этом. А хлеб «выдыхал» свой последний воздух, оставляя пузырьки на поверхности грязной жидкости.

– Тимофей, дружище, тебя почти не узнать без бутылки, – со смехом произнёс человек в толпе. Его гогот я не мог перепутать ни с чьим другим, смесь повизгивания свиньи и брачной песни тюленей. Несмотря на это, Славик был единственным, с кем я мог перекинуться больше, чем парой слов о погоде. Слава выделялся в толпе не только смехом: непонятная прическа из рыжей копны волос, напоминающих ирокез после бурной пьянки, трёхдневная щетина, туннели в ушах и кривой от рождения нос. Бабки на лавочках крестились при его виде, а припозднившиеся прохожие обходили стороной в переулках. Не то чтобы он отличался желанием набить кому-то рожу, или ограбить одинокого путника, так, на всякий случай. У людей слишком много предрассудков.

В это время мой приятель, гремя цепями на джинсах, игнорируя лужу, наступил в место скопления пузырьков и бухнулся рядом, слева от меня на лавочку.

– Там был хлеб, Слава. Голуби любили хлеб, а ты на него наступил, – от души рассмеялся я.

– Держи. – Он протянул горсть семян. – Корми своих голубей.

– Мы болтали около часа, прежде чем солнце стало выжигать мои глаза, не привыкшие к дневному свету. Пришлось уйти в кафе неподалёку и продолжить беседу там. Было смешно наблюдать, как люди косятся на нашу странную компанию. Да и я сам засмеялся, увидев наше отражение в зеркале на входе, рядом с молчаливым охранником в так ему не идущем, пиджаке с сиреневым галстуком.