Мягкие сонные сумерки ласково окутывали плечи. Полутуманная молочность воздуха наполнилась тишиной и покоем. Было уютно в объятиях тихого вечера.
Густота сини все более концентрировалась. Вспоминался вчерашний день… Огромная, почти банкетная, комната. Снедь на широком столе в центре. И она с хозяйкой за теплой, душевной беседой.
– Расскажите что-нибудь из Вашей жизни, – протяжно пропела Татьяна.
– Вы же знаете, покойный супруг собирал для докторской диссертации всякие случаи из жизни священников. И вот однажды…
Захлебываясь, что-то верещал телевизор, ласково обнимал и убаюкивал ноги пушистой ковер. Создавая особенную настроенность, весело вздрагивал в такт словам разрумянившийся шелковый абажур.
Татьяна пила густой, пряный чай. Душа ни о чем не мечтала, кроме приятного диалога. Приятельница располагала. Спокойное, нежное лицо, белесые волосы. Немного уставшая, грустная улыбка. «Очень похожа на женщин Борисова-Мусатова с их непередаваемо- загадочной тихостью…» – и Татьяна невольно улыбнулась.
– Мне приятна встреча с Вами и эта беседа. Благодарю за доверие и внимание…
– Ах, не шутите над старой женщиной, – понимающе поддержала хозяйка, – в бытность свою мы с супругом как-то оказались в селе Чеглы. И тамошний батюшка поведал интересные истории…
Воздух мерцал, завораживал, успокаивал. И вновь чашечка чая из очень тонкого фарфора с вензелем «В» – виноградовский старинный фарфор… Татьяна углубилась в себя. Антиквариат оживил воспоминания. Бабушка – русская княгиня, в бытность свою много рассказывала об истории этого завода, о балах, приемах, чаепитиях…
Лучистые глаза подруги отсвечивали прозрачной синевой. В них весело отражались блики от лимонного абажура, бухарского ковра, висевшего над диваном, полупрозрачных чашечек с вензелями… Писательница слушала и радовалась тем спокойствием, которое навевают серебристые мягкие сумерки.
– И вот когда мы остановились в одном из домов… Ах, я уже и забыла, с чего началось наше знакомство со священником!…
Помню яркую зелень нежной, сочной травы вокруг, скрип мохнатых, неповоротливых деревьев и ослепительную бирюзу неба… Супруг собирает интересные случаи из жизни священства, а я? Просто живу, люблю, дышу, улыбаюсь, словно ясный весенний день, безоблачный и легкий-легкий, как дыхание теплого воздуха…
Гостья посмотрела с интересом в глаза говорившей – серьезная, благородная дама. Как же она могла быть легкомысленной? Та поняла ее удивление:
– Так Вы думаете, молодая женщина должна всегда быть очень серьезной, собранной, деловой и…
– Ах, нет. Пусть она будет такой, какой ее создал Бог…
– О, Вы понимаете меня!
– Ну, я же сама – женщина!
– Продолжаю. Воздух, точно парное молоко, поил терпкостью жизни. И вот впитывая раздолье, свежесть деревни, вырвавшись из оков города, я только и делала, что радовалась и ликовала.
– Но и работали. Вы же были стенографисткой у своего профессора…
– Безусловно. Не помню, за ужином или где-то на прогулке, услышали мы эту историю. Вам действительно интересно?
– Очень.
– Священник, поведавший ее, был тогда относительно молодым, здоровым мужчиной. Но представить его юным не могла. Медленно, собираясь с мыслями, он рассказал следующее:
– Я только окончил Воронежский университет, и началась война. Сразу же ушел добровольцем на фронт. Был ранен, попал в окружение. Шли с другом по лесу, старались прорваться. Устали. Свалились под березой и уснули. Вдруг слышу сквозь сон:
– Вставай, нельзя спать, вставай!
Оглянулся спросонок – никого, и вновь задремал.
– Вставай! – раздался тот же голос, – нельзя здесь спать! – и так до трех раз. Не до шуток. Вскочил, как ужаленный, и друга пытался разбудить, в ответ:
– Оставь, спать хочу!
Я отбежал и сразу раздался оглушительный взрыв. Клочья земли, брызгая фонтаном, облепили лицо, руки, телогрейку. Когда пришел в себя, увидел: ни березки, ни друга. Одна воронка сияет, да уцелевшая ромашка головкой испуганно покачивает. С тех пор дал себе обещание стать священником…
Вскоре попал в Чеглы. Село было бедное, разрушенное, как бы рыдающее над своей разорённостью. Старался помочь, кому, чем мог. Люди, словно кроты, жили в землянках. Понемногу стали отстраиваться. Мне приходилось нелегко. Спал по нескольку часов в день. И, будто дятел, сам стучал и стучал клювом-молотком по деревянным настилам. Достраивали прекрасный храм, поднимали колокола. Они не шли наверх. Тянем, никак не получается. Годы военные. Молодые сыновья на фронте. Дома – старики со снохами. А с них спрос не велик. Устали. Колокола не поднимались наверх и все тут! Выкрикнул:
