Когда писатель сочиняет прозу, он невольно рассказывает свою жизнь. Когда писатель рассказывает свою жизнь, он невольно сочиняет прозу. А жизнь литератора, понятно, не ограничивается сидением за рабочим столом, точно так же, как дни и ночи врача не исчерпываются выписыванием рецептов и осмотром больных организмов – в зависимости от специализации.
В своей «базовой» жизни будущий мастер или подмастерье слова сначала, как и все, благополучно или не очень растёт в семье, ходит в детский сад, потом – в школу. Учится, хорошо или плохо, что на писательской судьбе обычно не сказывается. Далее потенциальный литератор выбирает профессию (часто далёкую от творчества), влюбляется (иногда многократно), женится (тоже порой не один раз), растит детей и даже внуков. Попутно он читает книги, смотрит фильмы, спектакли, посещает выставки, путешествует в места отдалённые, бывает, и за казённый счёт.
Являясь гражданином и патриотом, писатель живёт заботами своей страны, ходит на выборы и митинги. А будучи космополитом, он может эмигрировать или не любить отечество, не покидая родины. Труженик пера участвует в литературной и политической борьбе, заканчивающейся иногда плачевно, страдает от цензуры, бьётся с критикой, с идейно-эстетическими врагами, радеет друзьям и соратникам, отвоёвывает себе место на Парнасе, тесном, точно в час пик вагон метро, куда иной раз и не впихнёшься…
Все эти события так или иначе находят отражение в его книгах, иногда напрямую, как у Лимонова, который даже не меняет имён и фамилий прототипов. Однажды меня попросили передать ему в Париже впервые выпущенный в СССР роман «Это я, Эдичка». Издатель – поэт Александр Шаталов, впоследствии широковещательно сменивший половую ориентацию, честно меня предупредил:
– Эдуард обязательно поведёт тебя обмывать книжку и напоит, будь осторожен!
– Зачем? – насторожился я.
– Сболтнёшь лишнего, он выведет тебя в новом романе под твоей же фамилией полным идиотом.
– Почему?
– Творческий метод у него такой. По-другому не умеет.
Кстати, этот эпизод я щедро через четверть века «подарил» Геннадию Скорятину, герою моего романа «Любовь в эпоху перемен». Не читали? Напрасно. А вы знаете, что я никогда не придумываю фамилии героев, а беру их у реальных людей, живых или умерших. Фамилию Скорятин я позаимствовал у одной давней сослуживицы, а потом и у Даля прочёл: старинный глагол «скорятиться» означает среднее между «покориться» и «смириться». Но ведь именно такова судьба моего героя! Что это – мистика или особо устроенный слух литератора?
Многие имена для персонажей позаимствованы мной с надгробных плит. Да-да! Например, Труд Валентинович из романа «Замыслил я побег…» или Суперштейн из комедии «Чемоданчик». Фамилия реального человека, пусть и ушедшего, сообщает вымышленному образу необъяснимый витальный импульс, приближает художника к тому, что я называю «выдуманной правдой». И наоборот: искусственная фамилия делает героя подобным муляжу. Вот вам лишь один из секретов моей надомной творческой лаборатории. Есть и другие…
Иногда жизненный опыт автора присутствует на страницах произведения в прихотливо изменённом, даже фантастическом виде, как у Булгакова или Владимира Орлова, автора незабвенного «Альтиста Данилова». В таких случаях по книгам реконструировать подлинную судьбу создателя текста довольно трудно. Не уверен, что экскременты в быту Владимира Сорокина и галлюциногенные грибы в интернет-бдениях Виктора Пелевина играют такую же важную роль, как в их сочинениях. Впрочем, авторы вольны в полётах своих фантазий и грёз, если, конечно, их не заносит в сферу психопатологии. Тогда лучше – к врачу. «В ваших стихах мне не хватает сумасшедшинки!» – любил повторять Вадим Сикорский, чей семинар я посещал, будучи начинающим поэтом. Но, когда к нам на обсуждение забрёл реально ненормальный пиит, явно сбежавший с Канатчиковой дачи, Вадим Витальевич пришёл в ужас и не знал, как от него отделаться.
Одни писатели рассказывают о годах, проведённых на грешной земле, до такой степени прямо и откровенно, что порой совестно читать. Давний мой литературный знакомец подарил мне как-то свою исповедальную повесть и, позвонив через неделю, спросил:
– Почитал?
– Прочитал.
– Ну, понял теперь, каков я подлец?
– Теперь понял, – подтвердил я, хотя о низких моральных качествах этого сочинителя вся литературная общественность была давно осведомлена и старалась обходить его стороной.
Другие авторы, наоборот, шифруются или выбирают из своего опыта лишь благородные и драгоценные эпизоды. Читая такие книги, чувствуешь себя переночевавшим в кондитерской. Подобная самоочистка была характерна для советской эпохи. Ну в самом деле, мог ли лауреат Ленинской премии, видный лермонтовед И. А. (не путать с осликом, другом Винни Пуха) признаться в своих мемуарах, что писал доносы на коллег? А ведь будучи опытным поисковиком, открывшим в архивах множество литературных тайн, он явно догадывался, что когда-нибудь исследователи докопаются до этих мрачных эпизодов его биографии, ведь доносы, как и рукописи, не горят. Интересно, как ему спалось, этому телевизионному златоусту? Не заходили к нему в сны несчастные оболганные соратники «в широких шляпах, в длинных сюртуках»?
Зато теперь у нас «в тренде и бренде» саморазоблачения, выпячивание внутренних мерзостей и тошнотворная концентрация негатива, столь ценимая экспертами премиальных ареопагов, особенно если всё это касается страны проживания – России. На иных почётных дипломах я бы так и писал: «Каков подлец!» Причём это относилось бы и к лауреату, и к председателю жюри.
А вот другой случай. Один известный писатель был женат на очень строгой бдительной даме, поэтому в своих толстых романах он обходился вообще без эротических сцен, к которым и жена, и советская власть относились резко отрицательно. Когда же автор умер, в его рукописях нашли десятки глав, не включённых в опубликованные версии. Потаённые страницы живописали постельные эпизоды с такой профессиональной разнузданностью, что вдова, она же председатель комиссии по наследию покойного, упала в обморок от огорчения, ведь за сорок лет брака несчастная так и не узнала мужа с этой упоительной стороны. Специалисты же ахнули и заявили: если бы он в своё время не побоялся вынести заветные главы на суд читателей, хотя бы в рукописи, пущенной по рукам, то прославился бы среди современников как Боккаччо наших дней. Но теперь, увы, поезд ушёл, рельсы убрали, а эротикой современного читателя поразить так же трудно, как танк резиновой пулей.
Меня нередко спрашивают, каким образом соотносятся в текстах вымысел и реальный жизненный опыт. Рискну предложить такую вот аллегорию. Жизненный опыт – это хаотичная россыпь, даже насыпь самых разных камней и минералов. Тут драгоценные алмазы, изумруды, рубины… Полудрагоценные: аметист, опал, жад, топаз, аквамарин… Есть и камни попроще, поделочные: сердолик, кремень, авантюрин, гагат, разноцветные галечные окатыши… Ну и конечно, в изобилии разные там окаменевшие фракции предосудительного происхождения. Куда ж без них? Так вот, произведение – это мозаичная картина, и ты складываешь её, выбирая необходимые или уместные камешки из россыпей пережитого. Разумеется, каждое сравнение хромает, но всё-таки…
