Бостон, наши дни
Все, больше никаких отговорок, на сегодня достаточно, – решила Пайпер Чейз-Пьерпонт. – Последняя страничка – и домой.
Большая мужская рука поднялась по моему обнаженному бедру.
– Я научил тебя всему, что умею, – прошептал он на ухо, обжигая его горячим дыханием. – Завтра ты выберешь своего первого любовника. Ты уверена, что хочешь этого? Став куртизанкой, ты уже никогда не вернешься к прежней жизни.
Я забросила локоть ему на шею и поцеловала его со всем умением и уверенностью, которые он дал мне, наставляя в семи грехах куртизанки.
– Я знаю, чего хочу, – ответила я, нежась на шелковых простынях и ощущая себя женщиной, а не девочкой, которая пришла в эту спальню неделю назад. – Только куртизанкой я смогу обрести подлинную свободу и стать хозяйкой своей судьбы.
Тут мой учитель поцеловал меня так нежно, как никогда не делал за все время моего посвящения в «Семь грехов куртизанки».
Пайпер ткнула пальцем в белой перчатке и отодвинула покрытый пятнами плесени дневник к дальнему концу письменного стола в рабочей комнате музея. Ей хотелось хотя бы такой дистанцией отгородиться от умопомрачительно эротических откровений давно умершей женщины и подумать. Нужно было определиться, как быть со столь неожиданным поворотом, с этой невероятной правдой жизни.
Первым потрясением стало само существование дневников. А история, рассказанная в них, была э-э… честно говоря… самым разнузданным, ничем не сдерживаемым чтивом, какое когда-либо попадалось ей на глаза.
У Пайпер гудело в голове. Ей грезился большой стакан чего-то спиртного, хотя она на дух не переносила алкоголя. Хотелось слопать батончик «Три мушкетера», не думая о том, что тот подорвет ее эндокринную систему свободными радикалами, консервантами и кукурузной патокой с высоким содержанием фруктозы. Ей нужен был глоток свежего воздуха. И вода. Ледяной душ. Ее трясло. Она пыталась успокоиться. Не получалось.
О боже! Что мне с этим делать?!
Сквозь треснувшие линзы очков Пайпер взглянула на часы, висевшие на стене подвального помещения. Начало второго ночи. Это значит, что она больше пяти часов не отрывалась от документов, сидела в тесном офисном кресле, почти не шевелясь и тяжело дыша. Пайпер лишь бегло просмотрела три дневника – в неправильном порядке, как она теперь поняла, – но этого хватило, чтобы сообразить, что она извлекла на свет шокирующую тайну, которая способна потрясти современную историческую науку, поставить под угрозу репутацию музея и, возможно даже, дать шефу отличный повод ее саму сократить.
«Будем смотреть правде в глаза, – думала Пайпер. – Если я обнародую эти сведения, меня тут все возненавидят. Какому городу захочется узнать, что его горячо любимая, праведная народная героиня в молодости была проституткой высшего разряда да еще и обвинялась в умышленном убийстве?! Уж точно не Бостон, штат Массачусетс».
Может, сделать вид, что она не находила никаких записей? Просто взять дневники и сбежать. Но как с этим жить? Она – старший смотритель Бостонского музея культуры и общества. Ее работа – толковать историю, а не совать ее в обувную коробку и не прятать под кроватью.
О, это даже не самое худшее! История, которую только что прочла девушка, не просто шокировала ее – она не находила себе места. Ее бросало в жар. Казалось, будто слова двухсотлетней давности написаны специально для нее, Пайпер Чейз-Пьерпонт, кандидата наук, изголодавшейся по сексу, скованной условностями, перегруженной работой и обделенной зарплатой женщины, которая в грустном одиночестве заглядывала в пропасть своего тридцатого дня рождения.
Да простит ее Господь, но она не готова ни с кем делиться этим секретом. Пока нет. Пока не осознает всего исторического, и личного тоже, значения того, на что наткнулась. В буквальном смысле.
Взгляд Пайпер скользнул к центру подвала, где все это началось. Было семь часов вечера. Пятница в разгар лета, а значит, остальной персонал давно разошелся по домам. Она сидела по-турецки, обложившись заметками и набросками к готовящейся экспозиции по Офелии Харрингтон. Пол и стеллажи были заставлены почти четырьмя сотнями описанных в каталогах и одолженных музею фамильных вещей. Пайпер впитывала все это, отчаянно надеясь, что в мыслях выкристаллизуется тема выставки. До торжественного открытия осенней экспозиции оставалось всего три месяца, и она нервничала.
Девушка принялась жевать кончик авторучки. Безусловно, ужасная привычка (мать ее не переносила), но именно это еще со средней школы делала Пайпер, когда напряженно думала.
Вдруг ручка треснула. Мерзкие на вкус чернила потекли в рот. Пайпер мотнула головой, очки слетели на пол. Она вскочила на ноги и метнулась к туалету, попутно наступив на них. Полуслепая, споткнулась о 187-летний дорожный сундук Офелии Харрингтон из кедра, с кожаными вставками, а когда возвращалась после водных процедур у раковины, заметила, что ларь повалился на бок, обнажив тайник. И дневники…
Пайпер усмехнулась комизму ситуации. К этому джекпоту ее привели не годы опыта и не добытая в Гарварде научная степень, а банальная удача. Удача и собственная неуклюжесть.
И вот вам, пожалуйста, три небольшие, приличные с виду тетради, переплетенные потрескавшейся коричневой кожей: снаружи потертые от времени тонкие отливные кромки, а внутри – исторический динамит.
Пайпер обдумывала возможные варианты. Можно последовать стандартной процедуре и скопировать записи в музейном центре обработки документов. Но поскольку центр закрыт на выходные, придется ждать до понедельника, и тогда кто-нибудь обязательно начнет заглядывать ей через плечо. Весело будет, верно? Глазам любопытствующих предстанут фразы вроде «порозовевшие соски» или «темные завитки волос моего лобка выглядывали из-под его пальцев»…
Нет уж, спасибо. Пайпер едва хватило духу прочесть эти слова в одиночку. Она ни за что на свете не станет делиться ими с коллегами на планерке в девять утра. При мысли об этом ее бросило в дрожь.
