Я счастливая.
Нашёптываю это в контексте нелепое созвучие, дабы не свести крестом руки на груди. Пытаюсь проснуться, но сон оказывается явью. Либо же крепко сплю: стоит зажмуриться и открыть глаза, правильно? Когда же? Когда я проснусь?
Я счастливая?
Не понимаю, что происходит. Не понимаю, как долго это длится. Я ничего не понимаю.
Пантеон скорбит?
Жена скорбит.
Безвольно выбираюсь из транспорта и шагаю к паразитическим стенам Монастыря. На меня взирают – из каждого окна, покрытого решётчатыми створками – прекрасные девы, и даже близ находящийся и готовящийся к отправке конвой замирает, чтобы поприветствовать. О чём говорили все эти люди всё то время, что я отсутствовала? Успели сложить немыслимые легенды? а вычурно высмеять? Я, не зная никого, ненавидела всех. Чувство, с которым столкнулась в истине Тел и рассталась в истине Душ, вновь давало о себе знать; что могло ожидать в эпилоге моей жизни?
И я встречаюсь с встречающим меня Хозяином Монастыря.
Он раскрывает объятия, на что девочки подобно щебечущим пташкам перешёптываются друг с другом через окна, и вальяжно бредёт навстречу: улыбается, улыбается во всю силу. Лицо его берёт судорога в тот момент, когда мужчина разглядывает платье на мне – чёрное, с измятым подолом и кровяным багрянцем на рукавах, который сделал ткань твёрже и темнее и придал ей металлический аромат. Выделанная улыбка изгибается в противную ей, а руки – крылья – ударяют по швам подобия камзола. Ян останавливается.
У него хватает сил едва слышно выпалить моё имя. И только. Я же разрезаю оставшееся меж нами расстояние и молчаливо – почти безмятежно – ожидаю дальнейших речей. Но говорим не мы; говорят стены Монастыря, говорят выглядывающие послушницы, говорят обслуживающие, должные робкими взглядами тонуть в хозяйских ногах. Говорит весь мир, а мы – глядя друг на друга – молчим.
– Богиня… – как вдруг приветственно отталкивает Ян, но я не позволяю неприятно-липким речам (мёд – тоже неприятно-липкий) разливаться далее; награждаю краснослова пощёчиной и стальным взглядом.
Послушницы, до того расходившиеся в беспрерывном улюлюканье, затихают. Затихают и земли Монастыря, погружаясь в привычную им атмосферу безмолвия и неспешности. Эта тишина обняла меня, когда я впервой шагнула к монастырским землям из доставившего меня с отчего дома конвоя. Поразительная тишина, подозрительная тишина, настораживающая. Место с пребывающими там десятками прекрасных созданий не должно молчать.
Подглядывающие послушницы пугаются от непонимания и незнания грядущего. Некто посмел использовать силу против самоотрешено использующего силу по отношению к ним. Хозяина Монастыря трогать нельзя никому из послушниц и потому послушницы – после увиденного – вняли: явилась не одна из них.
Ян показательно сплёвывает нам под ноги и говорит:
– Не стоит спрашивать, как у тебя дела?
– Находишь это забавным?
Хозяин Монастыря бормочет, что поступать так, как поступила отбившаяся от мужских рук женщина, не следует.
– Если боишься за авторитет, – отвечаю я, – напрасно нагнал на дом Солнца свору ручных псов. Вот показатель, вот твоё истинное лицо.
– Ты переживаешь? – холодно бросает Ян, а мне от этих слов хочется разве что скулить. Переживала ли я…? Переживала и переживу, вот в чём беда. – Бог Солнца так просто отпустил тебя? – вопрошает следом (и поджигает тем самым утаенный фитиль). – А чувства вы разыгрывали весьма убедительно. Почему же он так поступил?
Молчу.
Молчу, потому что говорить не могу. Не могу отвечать, не могу понять. Что он имеет в виду? Теряю дар речи на скоблящие нас секунды, а затем впопыхах выпаливаю:
– Что ты хочешь этим сказать?
– Он отпустил тебя и всё? В этом проявились все ваши наигранные и блестяще отыгранные чувства?
Я заношу вторую руку для второй пощёчины, но Хозяин Монастыря ловко прихватывает за запястье, утягивает к себе и, прижавшись губами к виску (смотримся мы как обнимающиеся после долгой разлуки), процеживает:
– Ещё только раз, Луна. Боги немилостивы, они любят карать. Тебе ли это не знать…
Он отталкивает меня и в следующую секунду велит следовать.
Что происходит?
– Понимаешь ли ты, что сотворил? – спрашиваю я у склоняющегося –уже в кабинете и над бутылью – лица.
– Вернул своё, – наотмашь бросает Ян и лакает пойло. – То, что не должен был отдавать, – а следом выплёвывает каждое слово по отдельности, – то, чем не следовало делиться; даже мысль допускать подобную.
Делиться…
– Это стоило его жизни?
– Прости?
Ян замолкает и пить прекращает: зубы ударяются о стекло, а напиток плескает по рубахе.
– Твои забавы с самим с собой того стоили? Изрывающая твоё нутро война должна была становиться внешней и касаться нас?
– Что ты сказала до этого? – дрожащим – ставшим таковым в секунду – голосом вторит Ян и медленно опускает дребезжащий меж пальцами стакан. – Чьей жизни стоило?
Я отказываюсь в это верить.
Он не может не знать. С его руки были кормлены псы, разорившие резиденцию Солнца. По его гласу Бог Солнца оставил пантеон. Или нет?
– Повтори, Луна.
Говорит обыкновенно властно. Но я молчу.
– Повтори, Луна.
В этот раз просит, скулит сам.
Дни дороги (дни, за которые конвой доставил меня к монастырским землям) наполнялись разрозненными чувствами: то я обрастала тоской и ненавистью, то выпытывала скорбь и отчаяние. В один момент все чувства столкнулись друг с другом и перестали ощущаться вовсе. Мне казалось, мысли пережуют голову и выплюнут сердце. Грудь распирало, ключицы трещали, но выходить оно не желало. Не желало. Каждое слово, каждое действие, каждая мысль – всё это перегнивало и перегнило внутри меня. Ком желчи застрял в горле, а траур – во взгляде.
– Значит, – убийственно спокойно заключаю я и прохожу к обыкновенно распахнутому окну, – его смерти ты не желал.
– Чьей смерти? – путается Хозяин Монастыря
– Однако добился смерти сразу двух. – Вздыхаю. – Вот только его с нами физически нет, а я продолжаю давиться воздухом. Где справедливость, Бог земных удовольствий?
– Гелиос мёртв? – в ужасе спрашивает Ян и валится в кресло напротив рабочего стола. Истинно в ужасе. Нет в том наигранности или фальши. Лицо бледнеет, глаза же наливаются.
– Гелиос убит, – поправляю я. – Всерьёз считаешь, что он мог отпустить меня? А теперь хорошенько обдумай сказанное о нём и помолись.
Я – почти отчаявшись – улыбаюсь и сажусь подле окна, поджимаю к себе колено, а чёрная ткань сползает по подоконнику и укрывает собой пол. Ян не отражает сползающий по моим губам яд; пронзительно смотрит и встряхивает головой. И повторяет, и повторяет, и повторяет – то неправда. Не могло так произойти. Не могло это случиться. Я вру. Я врунья, так просто.
– Муж не научил тебя не лгать? – пытаясь посмеяться, говорит Хозяин Монастыря, но голос выдаёт – выдаёт! – неконтролируемые вибрации.
