У комнаты были янтарные стены, черный пол и серый потолок. Она пахла влажной землей и мокрыми листьями. Впрочем, комнатой это место мог назвать только человек с очень богатым воображением – таким, как у Валерии.
В аллею парка осенью войду Как в комнату – янтарную, чужую… Эти строки вдруг, ни с того ни с сего, оказались у нее в голове. Просто так, непонятно откуда. Шестнадцатилетняя, окутанная мечтами о красивом однокласснике, Валерия шла по Москве. Было грязно, мокро. Ботинки хлюпали, брюки испачкались. Валерия была немного раздражена, немного влюблена и немного задумчива. Лямки рюкзака давили на плечи, до дома было идти еще минут десять, когда появился этот красивый образ – словно кто-то с неба швырнул ей прямо под ноги удивительное сокровище.
«Комната… Осенний парк – янтарная комната… Раньше, летом, я жила в этой комнате… Но тогда она была зеленой. А сейчас стала оранжевой, янтарной, чужой. Вот это да!», – Валерия остановилась, сняла рюкзак, вытащила оттуда первую попавшуюся тетрадку, и волнующимся, кривым почерком заполнила несколько клеток.
И тут же – будто бы они только этого и ждали – стали появляться новые слова-рифмы: пойду искать упавшую звезду, но встречу только тень – глухую и немую. Стих! Это был самый настоящий стих – и его сочинила она, Валерия. Невероятно!
Остаток дороги занял никак не десять минут, а все тридцать. Но зато… Зато когда Валерия оказалась дома, в своей собственной, невыдуманной комнате, задние листки тетрадки по алгебре были заполнены новорожденными, зарифмованными строчками. С этого все и началось.
Шестнадцать лет – самый подходящий возраст для того, чтобы писать стихи. Валерия это знала. Многие ее друзья увлекались этим, и Валерия тоже пыталась – однако напрасно – четверостишья у нее получались вычурные, банальные, чужие.
Но с тех пор, как Валерия обнаружила в осенней Москве янтарную комнату, все изменилось. Стихи начали получаться! И все они были яркими, насыщенными, звонкими, глубокими…
«Это не я… Не я… Это мне кто-то нашептывает на ухо. Я так не могу… Я так не думаю…», – удивлялась она. Но рука лезла в рюкзак, за ручкой, за тетрадкой по алгебре, геометрии, физике, химии, истории – и клеточка за клеточкой заполняла страницы чем-то совсем новым, мелодичным, сладковато-соленым.
Однажды на уроке литературы учительница дала задание: написать не сочинение, а стихотворение. Нужно было продолжить строчку классика «свеча горела на столе». Валерия продолжила – «свеча горела на столе, прижались тени старых яблонь к шершаво-кружевной стене, потели стекла, был декабрь». И дальше – про недопонимание двух близких людей, про огонь, который нужно поддерживать, иначе он погаснет, про погоду, которая чувствует человека, в то время как большинство из нас считает, что это человек чувствует погоду.
– Андреева, подойти ко мне после урока! – сказала учительница, захлопнув тетрадь с работой Валерии. И потом, десять минут спустя, когда прозвенел звонок, сообщила: поедешь на районную олимпиаду по литературе… Бах! Солнечные зайчики запрыгали по стенам комнаты, янтарь посветлел, заискрился, засверкал… На олимпиаде Валерия занята второе место.
– Дочка, да ты молодец! У тебя талант! – говорила ей мама, изучая почетную грамоту и напечатанный на отдельном листке лаконичный стих в японском стиле.
Талант? Да, вполне возможно… Да, очень даже вероятно… Но… Валерия все никак не могла поверить в то, что происходит, откуда она берет эти образы, эти мысли, эти предложения… Она была простой шестнадцатилетней девочкой, не слишком способной и не слишком начитанной. Все это происходило с ней и словно не с ней: буквы капали вниз, на клетчатые страницы, чтобы там превратиться в настоящий словопад – бойкий и непрерывный. И что же со всем этим делать?
О том, что с этим, возможно, придется что-то сделать, Валерия поняла с наступлением лета. В июне она приехала на дачу – как и каждый год всех прошедших семнадцати лет. Но этот, семнадцатый год, был не такой как все – он был знаковым, особенным. Он был годом начала настоящей, взрослой жизни и очень большой, наивной и взаимной любви. Любовь носила имя Леонид, Леня, Ленчик, жила на соседней улице и умела целоваться как в кино – взасос, с языком.
– А что там у тебя, в этих тетрадках? – спросил однажды ее мальчик, ее первый мужчина. Они, как это было принято на тех дачных участках, сидели в компании сверстников на сваленном дереве, у заросшего пруда, курили и пытались умничать. Валерия, как это было у нее принято, прятала в кармане джинсов зеленую тетрадку с таблицей умножения на обложке. Она всегда носила ее с собой, так же как и карандаш, замызганный, неточеный, старый – а вдруг придет в голову что-то такое, что нужно будет срочно записать?
– Там? Там… Да так, ерунда, глупости…
– Ну все-таки?
– Ну хорошо: стихи.
– Стихи? Ты пишешь стихи? Лерка, ну ты даешь! Почитай, а? Ну, пожалуйста! Да не ломайся ты! – их компания быстро забыла о чем говорила, и нашла новую, более забавную тему.
И Валерия сдалась. Нервничая, неправильно распределяя дыхание, не своим голосом, она описывала им интерьер янтарной комнаты. Интерьер, который давно уже превратился в целый организм. Вот – стекла из льдинок – это глаза. Вот – паркет с кельтским узором-татуировкой – это руки. Вот – лампа, горячая как солнце – это сердце. Вот…
– Гы, гы, гы… Ну ты загнула! Да ты, мать, поэт! – и Леня, вырвав тетрадку из Лериных ладоней, сложил ее пополам, стукнул Леру по спине и повернулся к остальным. – Ну что, пойдем купаться?
Тогда-то Лера и поняла, что со всем этим нужно что-то делать… Она не такая как все… Она смешная… Поэт? Да какой из нее поэт? Она студентка первого курса экономфака, будущий менеджер, управленец, маркетолог – кто угодно, только не Пушкин, не Лермонтов, не Блок. Это в школе можно было блистать на олимпиадах и хвалится перед мамой глянцевой грамотой. Здесь, в новой, взрослой жизни, ее стихи, ее янтарь, были не к месту, они мешали ей, портили ее репутацию. Нужно было выбираться из этой любимой, потаенной комнаты, изучать мир по ту сторону янтарных стен. Но это было очень непросто…
– Знаешь, мне кажется, что если я перестану писать, я перестану дышать! – призналась она сама себе, своему внутреннему голосу, внимательному слушателю и критику. Но критик ответил: «Не перестанешь. Пиши, пока пишется. Стихи скоро кончатся, пропадут… Стихи пишутся от безделья, а тебе предстоит большая работа».
Да… Так и случилось! С поступлением в институт началась совсем другая жизнь, где лирике и безделью просто не было места. Конечно, стихи не исчезли просто так, по щучьему веленью. Сначала янтарь потускнел, облупился, потом ожили и выползли наружу насекомые, застывшие в сосновой смоле – мухи, пауки, муравьи… Они ползали по Лериному мозгу, щекоча и кусая его, забивали тот канал, через который когда-то так свободно буквы скатывались в необычные, неповторимые строчки. И писать стало трудно. Слова стали получаться под стать выводившему их карандашу – деревянными, затасканными, тупыми. Дверь, ведущая в янтарную комнату, на прощанье один раз скрипнула, а затем бесшумно закрылась… Кончились стихи, началась проза.
