Благодарность героям моих историй
В этой небольшой книге я повествую о людях, без которых «Серёжкины истории» были бы невозможны. Во многом общение с ними сделали меня тем, кем я сейчас являюсь. Если вы узнаете себя на этих страницах, помните, что это воспоминания ребёнка, познающего чудесный, иногда пугающий, но всё же прекрасный мир. Спасибо вам, мои дорогие. Бесспорно, вы все являетесь моими учителями. И ныне здравствующие, и покинувшие этот мир – вы все живёте в моём сердце!
Мои первые детские воспоминания начинаются с маленькой комнатки в большой коммунальной квартире. Тогда мне было три года. Мы жили рядом с железнодорожным вокзалом, в доме, на первом этаже которого располагался хлебный магазин «Урожай».
Я хорошо запомнил запах работающего двигателя и аромат ещё горячего хлеба. Иногда мы покупали булку, даже не заходя в магазин, во дворе, прямо с машины.
Единственное окно нашей комнаты выходило на привокзальную площадь, где располагалась конечная остановка пассажирских автобусов. Поздно вечером, лёжа в своей кроватке, я наблюдал, как фары ЛиАЗов создают на стене убегающие в одном направлении светотени.
Была зима, вечерело. Мы вошли во двор через арку со стороны ЖУМа, я немного отстал от папы, засмотревшись на машину с надписью «Хлеб». Перед самым подъездом я догнал отца и, как обычно, взял его за руку. Но неожиданно он отстранил мою ладошку и строго сказал:
– Ты уже большой и должен ходить сам, без ручки!
Рассердившись, я начал ловить его ладонь, требуя привычного контакта, но безуспешно – отец был неприступен, словно холодная скала. Он просто поднял руку вверх на недосягаемую высоту. В тот момент я вдруг почувствовал, что у меня отняли что-то важное, будто вырезали по живому.
Мы молча, каждый сам по себе вошли в подъезд. Папа открыл металлическую дверь лифта, оттянув тугую ручку вниз. Мы шагнули внутрь, отец с лязгом захлопнул железную дверь, затем со скрипом прикрыл две внутренние деревянные створки, нажал на круглую кнопку шестого этажа. Лифт вздрогнул и медленно пополз вверх. Я забился в дальний угол кабины, не смея приблизиться к своему родителю. На нашем этаже я пулей выскочил в коридор, едва не сбив его с ног. Дома, прижавшись к маме, я дважды всхлипнул, не сумев толком объяснить, что случилось, строго посмотрел на вошедшего следом отца и, насупившись, отвернулся в сторону.
Как-то зимним вечером папа забрал меня из детского сада. Должно быть, я ходил в младшую группу. Силуэт нашего дома у вокзала был чёрной тушью нанесён на чистый лист тёмно-голубого вечернего неба. А внутри этого контура стройными рядами горели большие ярко-жёлтые окна, напоминавшие кадры моих любимых диафильмов1.
Домой нужно было идти по протоптанной тропинке, но мне жутко не хотелось прощаться с этим чарующим великолепием. Поэтому, чтобы остаться на улице подольше, я полз к нашему подъезду через сугробы, преодолевая заснеженные препятствия. В квартире легко, как вторую кожу, я стянул с себя задубевшие от снега шаровары вместе с валенками. На вид они напоминали нижнюю часть скафандра космонавта. Отец, словно марионеткой, начал играть моими штанами, заставляя их, будто настоящими ногами, шагать туда-сюда по коридору, приговаривая: «Смотри-ка, мать, это же Серёжка из садика пришёл»!
Они весело смеялись над отцовской выдумкой, подыгрывая друг другу в этом странном кукольном спектакле. А я так и не решился у них спросить: если я уже здесь, то откуда взялся тот, второй Серёжка, о котором они говорили?
Когда мне было четыре года, мама поехала собирать клюкву. Папа по ночам работал, поэтому меня на недельку определили к тёте Вале, младшей маминой сестре. Тётушка жила на улице Владимировской. Дорога к её дому шла вниз к реке, мимо хищного канализационного коллектора, через гудящий Владимировский тоннель и дальше, вдоль длинной стены городской психиатрической больницы.
Тётушка жила с дочерью Любашей. Моя старшая кузина была жизнерадостной девочкой и умела красиво рисовать.
В тот вечер мы засиделись у родственников допоздна, поэтому я в недоумении поглядывал на тёмное небо через кухонное окно. Потом мама как-то очень быстро собралась и направилась к дверям, а тётя Валя неожиданно взяла меня на руки. Мне это жутко не понравилось, и я начал брыкаться. Тут-то они и выложили мне всю правду: «Так, мол, и так, Серёженька, едет твоя мамка за клюквой на болото». В памяти тут же выстрелило детское стихотворение Маршака «Телефон». Всполошившись, я принялся слёзно умолять: «Мамочка, не уезжай, ты же утонешь в болоте, ты ведь у меня такая коровушка!»
Тётя Валя внешне была очень похожа на свою старшую сестру. Иногда я представлял, что она и есть моя мама, но в знакомых чертах не было привычных тепла и нежности, и тогда я воображал, что мою маму кто-то подменил.
Семья у нас хлебосольная. Когда в коммуналке на Вокзальной магистрали мы заняли ещё одну большую комнату, гостей на праздниках в нашем доме прибавилось. После застолья, разговоров и анекдотов папа обычно играл для собравшихся на своей семиструнке. Затем приходил мой черёд.
С табуретки я орал во всё горло его любимую «Там вдали, за рекой». Папа плакал, гости трезвели, соседи вздыхали.
А потом вступала мама и, покачивая головой, исполняла «Один раз в год сады цветут». Я, конечно, подпевал, но в глубине души ждал, когда уже эта её грусть-тоска наконец закончится.
Долгое время для меня оставалось китайской грамотой слово длиною в целое предложение: «В Вологде-где-где-где, в Вологде-где», но его, как говорится, из песни не выкинешь. Приходилось по несколько раз за вечер «где-гдекать», «гда-гдакать» и «гду-гдукать».
На детских пластинках загадок также хватало. К примеру, кто были те «неуклюжи», что бежали по лужам, я понял только в начальной школе.
Родительские песни до сих пор звучат в моей памяти. Со временем их смысл прояснился, а слова напитались неизбывным теплом.
