Москва, 1525 год
…Она лежала у его ног и наконец-то была покорна ему – отныне и навеки. И ничья более дерзновенная рука не отнимет ее у того, кому она принадлежала теперь безраздельно, тому, кто был властен в ее жизни и смерти.
Марко резко оглянулся – послышалось движение за спиной.
И впрямь! Ванька-то еще жив! Хрипит, бессильно шарит по полу скрюченными пальцами. В последнем дыхании силится ухватить камчу, всегда висевшую у него на мизинце, так, чтобы удобно было размахнуться в любой миг. Как он наслаждался, поигрывая этой зловещей плетью, помахивая перед хмурым лицом чужеземца, который был для Ваньки хуже последнего холопа, нечестивее беса, грязнее грязи…
Марко хохотнул и, чувствуя какое-то свирепое удовлетворение, родственное вожделению, наступил каблуком на слабо вздрагивающее горло ключника.
Кудрявая голова резко запрокинулась, голая грудь поднялась и уже не опустилась. Кровь заклокотала меж губ, зеленые глаза вмиг обесцветились, и то, что несколько мгновений назад было красивым, молодым, удалым лицом, превратилось в недвижимо-покорную, блеклую маску.
Марко подошел к сундуку, где Анисья держала ларчик со своими уборами; погляделся в светлое стекло. Собственное лицо сперва почудилось ему диким, пугающим, незнакомым, но сейчас было не до того, чтобы всматриваться в глаза убийцы, глядевшие на него. Он поднял шкатулку повыше, скосился, пытаясь увидеть свой лоб, даже потрогал его для верности.
Лоб как лоб. И никаких рогов. Все! От этого он вовремя отделался!
Хотя кого бранить, кроме себя? Ведь с первого взгляда на Анисью было ясно, что она – дочь порока, которая всякого мужчину рано ли, поздно наградит рогами или, как говорят русские, под лавку положит… Ясно-то оно было ясно, да вот беда – все равно не устоять!
Беда… Беда!
* * *
Впервые встретив ее, Марко глазам своим не поверил и даже украдкой скрестил за спиной пальцы, отгоняя беса. Но прекрасное видение, возникшее перед ним, не пропало, а все так же смиренно стояло у ворот, заслоняясь широким рукавом, а другой рукою протягивая ему висящую вниз головой пеструю курицу, которая смирилась со своей участью быть нынче сваренной и лишь изредка судорожно трепыхала крыльями.
Впрочем, на курицу Марко тогда смотрел менее всего, ибо стоило ему поймать взгляд ярко-синего, словно сапфир, глаза, выглядывающего из-за алого рукава, увидать тугой, будто вишня, рот, застенчиво произносящий: «Не судите, господин, дозвольте слово молвить», – как он просто-таки врос в траву-мураву у этих тесовых ворот, забыв о том, что надобно спешить, что его ждет новый знакомец Михайла Воротников, что, наконец, вообще небезопасно говорить с русскими женщинами на улице: того и гляди выскочит разгневанный супруг с холопами – забьют до смерти, не дав слова в свое оправдание сказать, ибо всей цивилизованной Европе ведомо: русские раньше бьют, а потом спрашивают, виноват ли битый!
С трудом сообразил, чего от него хочет женщина: ни брата, ни кого из мужской прислуги на подворье не было, а для обеда необходимо зарезать курицу. Она бы и сама это сделала, да ведь нельзя. Обычай не велит!
Марко уже довольно пожил в Московии, чтобы знать некоторые основные обычаи русских. Например, известно: пищей, приготовленной из того, что убито руками женщины, гнушаются, будто нечистым. Прикончить рыбу, свернуть голову птице, заколоть поросенка должен какой ни есть мужчина. Хоть бы и первый встречный прохожий человек!
Марко протянул руку и принял бледные куриные ноги, стараясь при этом как бы невзначай коснуться унизанных перстнями пальцев незнакомки. Она, застенчиво потупясь, сделала знак идти за ней и протиснулась в калиточку. Марко вслед за незнакомкой очутился в небольшом дворе, поросшем травкою.
Крыльцо с колоннами и остроконечной кровлею вело на терассу. Двухэтажный дом был невелик, неказист, но Марко взглянул на его бревенчатые стены с восторгом: тут жила она! Хотел было припасть к руке незнакомки, назваться, расспросить о ее имени и звании, сказать, что…
Однако они были не одни на дворе. Девка в посконной рубахе, забыв даже прилично заслониться рукавом, глазела на Марко разинув рот. Да и было на что посмотреть: Марко был высокий, смуглый, черноглазый, с длинными, нарядными ресницами и тонкими, словно бы нарочно насурмленными бровями. Коричневый бархатный камзол, в отличие от русских тяжелых, просторных одежд, прилегал к стану, будто перчатка, штаны обливали стройные ноги…
На эти-то штаны она и уставилась, бесстыдница!
Марко с такой яростью свернул шею злополучной куре, словно это был его самый лютый враг, и сунул в лицо служанке, вынуждая наконец-то отвести глаза. Девка схватила курицу и затопталась на месте, но окрик хозяйки:
– Чего стала? Беги в поварню, дура, да чтоб быстро ощипала птицу! – вернул ей рассудок, и она неловко затрусила в дом, поминутно оглядываясь на красивого незнакомца и крестясь.
– Спаси вас Бог, сударь, не дали нам пропасть, – сказала меж тем хозяйка, опуская наконец алый рукав и открывая взору Марко свое зарозовевшее от смущения лицо.
Если с ним содеялось такое смятение лишь при беглом взгляде на нее, что же было теперь, когда он увидел эти невероятно синие глаза, и начерненные полукружья бровей, и свежий маленький рот, и тугие щеки, и белую шею, стиснутую ожерельем, и плавные выпуклости под скромно застегнутым травянисто-зеленым летником?! Да что это, что это творится?! Он разум теряет! Или она – колдунья, мгновенно очаровавшая его?
Нет, надо бежать. Того и гляди – воротится супруг этой москвитянки – и пойдут клочки по закоулочкам.
Марко неловко повернулся боком, буркнув:
– Addio, signora![2] – ринулся к воротам и ахнул, ударившись о твердое, как скала, тело высокого человека, преградившего ему путь.
Все. Все кончено. Пропал он…
– Господин Орландино! – возопил зычный голос, и мощные руки, вместо того чтобы размазать черты венецианца по черепу, схватили его за плечи и затрясли с таким пылким дружеством, что голова замоталась, как у тряпичной куклы, а зубы начали выбивать дробь. – Господин Марко! Сударь любезный! Ну, молодец, что пришел, а я, вишь ты, ковами[3] диаволовыми был от дела отвлечен. Пожар вспыхнул на складах, что у Яузы стоят, да, спаси Бог, вовремя я про свою невзгоду спознал! Вся дворня со мною ринулась, да с баграми, да с бадьями! Ну, Господь оберег: за два только строения огонь до моего амбара не дошел. Добра погорело, скажу я тебе…
Говоривший отчаянно махнул рукой, но большое лицо его исказилось не гримасой горя, а довольной улыбкою.
Марко смотрел тупо. Он только теперь начал соображать, что нечаянной волею Провидения забрел именно на тот двор, который искал. А молодица, зазвавшая его, не иначе, жена его нового торгового партнера Михайлы Воротникова.
