Сидни Офит
Читая сборник неопубликованных рассказов Курта Воннегута, я вспоминал о парадоксальных аспектах его личности. За всю историю литературы редкому писателю удавалось достичь в своих работах подобного сплава человеческой комедии с трагедией людской глупости – а уж тем более честно признать существование этого сплава в себе самом.
За годы нашей дружбы я не раз видел, что Курт страдает, однако он мужественно одолевал своих демонов, когда мы играли с ним в теннис и пинг-понг, сбегали на дневные киносеансы, шатались по городу, пировали в стейк-хаусах и французских ресторанах, смотрели по телевизору футбол и дважды в качестве гостей сидели в ложе на Мэдисон-сквер-гарден, болея за ньюйоркцев.
Присущий Курту мягкий, но одновременно язвительный юмор не покидал его на семейных торжествах, встречах писателей и во время нашей веселой болтовни с Морли Сейфером и Доном Фарбером, Джорджем Плимптоном и Дэном Уэйкфилдом, Уолтером Миллером и Трумэном Капоте, Кевином Бакли и Бетти Фридан. Думаю, не будет преувеличением сказать, что я, подобно другим друзьям Курта, воспринимал проведенное с ним время как ценный подарок, каким бы пустяковым ни был наш разговор. Часто мы ловили себя на том, что подражаем его веселой снисходительности по отношению к собственным причудам – и причудам остального мира.
Помимо юмора и благожелательной поддержки, которые он так щедро дарил друзьям, Курт Воннегут открывал мне свое мастерство рассказчика; его ироничные и иногда неожиданные наблюдения за людьми подчеркивали неоднозначность оценок того, что мы наблюдаем в жизни. Прогуливаясь по городской окраине после заупокойной службы по незамужней писательнице, всю свою жизнь посвятившей литературной критике, Курт сказал мне: «Ни детей. Ни книг. Мало друзей. – В его голосе сквозили сочувствие и боль. Потом он прибавил: – Похоже, она была не дура».
На праздновании восьмидесятилетия Курта бывший редактор журнала «Нью-Йорк Таймс бук ревю» Джон Леонард размышлял об опыте общения с Куртом и чтения его книг. «Воннегут, подобно Эйбу Линкольну и Марку Твену, большой весельчак, когда не хандрит, – заметил Леонард. – Он словно проводит какой-то невероятный прием джиу-джитсу, который кладет нас на лопатки».
Цирк добра и зла, фантазии и реальности, слез и смеха предоставляет Воннегуту отличную арену для его акробатических фокусов. Первый рассказ, «Конфидо», повествует о волшебном приборе, который способен стать собеседником, советчиком и утешителем для одиноких людей. Но – и в этом состоит оборотная сторона медали – Конфидо, читая мысли, с готовностью открывает слушателям худшие из их тайных обид, что приводит к болезненному недовольству жизнью. Автор ведет речь не только об опасностях психотерапии, когда пациент может слишком много узнать о себе самом, но и о серьезных нравственных последствиях надкусывания яблока с древа познания.
Курт положительно оценивал свое краткое знакомство с психотерапией, однако в этом сборнике часто звучат опасения, связанные с психиатрической практикой. Новелла «Сейчас вылетит птичка!» начинается с того, что рассказчик сидит в баре, рассуждая о человеке, которого ненавидит. «Позвольте помочь вам подумать об этом всерьез, – говорит ему сосед-бородач. – Все, что вам нужно, это спокойный и мудрый совет консультанта по убийствам…»
Странная история заканчивается старомодным неожиданным финалом в духе О. Генри, в который читателю верится с трудом, но разве можно устоять перед обаянием рассказчика, у которого безумный персонаж сообщает нам, что параноик – это «человек, который свихнулся наиболее умным способом, берущим начало в понимании того, что есть этот мир»? Это не просто прием джиу-джитсу. Это боевое искусство.
Другие примеры остроумия Курта и его искусства играть словами – это жесткие, но всегда исполненные юмора комментарии, которыми усеяны рассказы. «Глуз», название и тема одной из новелл, объясняется читателю внимательным, а иногда насмешливым рассказчиком как «глубочайшая задница». Затем нам сообщают, что выражение полезно «для описания неурядиц, возникших не по злому умыслу, а в результате административных сбоев в какой-либо большой и сложной организации».
Одним кратким предложением описывается погода в родном городе Курта Индианаполисе, который становится местом действия рассказа «Зеркальная зала». Несмотря на то, что первые слова предложения заставляют нас ждать красивого описания природы, в конце читатель вдруг видит, чувствует и слышит пронизывающий холод. «Осенний ветер, примериваясь к суровой зиме, закручивал смерчики из сажи и бумажных обрывков, не забывая тррррррррррррррррещать пластиковыми вертушками над стоянкой подержанных авто…» Двадцать четыре «р», по моим подсчетам. Вот они, звуковые эффекты прозы Курта Воннегута!
Один из немногих рассказов с несчастливым концом, «Милые маленькие человечки», позволяет увидеть то, что впоследствии будет привлекать читателей в Воннегуте как в романисте. В истории Курта отряд крошечных симпатичных человечков ростом с насекомое – полная противоположность огромным инопланетным чудищам из других фантастических произведений – прибывает к нам на корабле, формой и размерами напоминающем нож для разрезания бумаги. С этими испуганными существами и подружился продавец линолеума Лоуэлл Свифт. Но берегитесь! Способ, которым инопланетяне разрешат семейные затруднения Свифта, ужасен и непредсказуем. Непредсказуем! Хотя… Я должен был догадаться! Особенно если учесть, что главного героя зовут Свифт, а полая ручка ножа заполнена крайне чувствительными лилипутами.
Когда я спросил Курта, что, по его мнению, главное в писательском искусстве, которое он несколько лет преподавал в творческой мастерской университета Айовы, а также в Колумбийском университете и в Гарварде, он ответил: «Развитие. Каждая сцена, каждый диалог должны развивать повествование, а затем по возможности должна следовать неожиданная концовка». Элемент неожиданности также отражает парадоксальность мышления Курта. Когда все уже сказано и написано, непредвиденная развязка переворачивает рассказ с ног на голову и придает ему смысл.
Как рассказы Курта оказались «неопубликованными»? Вполне возможно, они не появились в печати потому, что по той или иной причине не удовлетворяли Курта. По свидетельству его сына Марка, а также литературных агентов и издателей, он постоянно исправлял и переписывал свои произведения. Несмотря на кажущуюся легкость и непринужденность стиля, Курт был искусным мастером, требовательным к себе и стремившимся к совершенству в каждом рассказе, каждом предложении, каждом слове. Я вспоминаю скомканные листы бумаги в мусорных корзинах его кабинетов в Бриджгемптоне и на Восточной Сорок восьмой улице.
